Вячеслав Рыбаков - Кружась в поисках смысла
Эпоха молчания вкупе со всей предшествовавшей ей эпохой полностью победившего социализма создала, как ни крути, свою культуру. Это была искалеченная культура. Но в искалеченном социально-политическом пространстве она, худо-бедно, обеспечивала взаимодействие людей. Теперь эта культура рухнула, дезавуированы все ее ценности — в том числе, заодно, и те, что действительно были ценны, ибо они ценны всегда. Оказалось, из десятерых разве что одному свобода нужна, чтобы наслаждаться прелестями Солженицина. Зато уж никак не меньше, чем пятерым — чтобы беспрепятственно выпускать кишки всякому, кто оказался в какой-нибудь очереди чуть впереди. Путы старой морали рассыпались — и тут только выяснилось, что они не просто связывали нас по рукам и ногам, но, как и путы всякой морали, делали нас людьми. И из человека полез зверь.
Он глупый. Он не осознает элементарной истины: чтобы не получать ударов в спину, самое надежное средство — не бить в спину самому. Он знает лишь одну ценность: «Я хочу». И лишь один принцип общения с себе подобными: то, что оказалось между «Я» и тем, чего «Я» хочет, есть нечто лишнее в мироздании, надо его изъять. Когда-то еще свойственный всему живому инстинкт самосохранения вновь наденет на зверя социализирующие путы морали и вернет ему человеческий облик…
Фантасты все это предвидели раньше многих. Еще в эпоху молчания, крутя вероятности и так, и этак, они задумывались над тем, сколько невинной, можно сказать, девственной крови прольет безмозгло любящий свободу зверь, пытаясь с наскоку овладеть этой несовершеннолетней. А надсмотрщики от идеологии несли их по всем мыслимым кочкам за пессимизм, смакование жестокостей, неверие в советского человека…
А если бы не несли?
Неужто сейчас лилось бы меньше крови?
Что может и чего не может литература? Да и, вообще, искусство? Да и, в частности, фантастика?
Они не больше и не меньше, как генератор дополнительных переживаний. Остальное — изложение концепций, сообщение сведений, пропаганда идей — играет вспомогательную роль и потребно лишь в той мере, в какой способствует индуцированию в читателе тех эмоций, которыми хочет поделиться автор. Музыка ничего не пропагандирует и никуда не зовет, но если она волнует — она искусство. Текст, сколь бы он ни был богат информационно, перестает относиться к сфере художественного, если перестает быть объектом переживания.
Есть переживания, которые способствуют убыстренному и углубленному пониманию реальной жизни и ее тенденций. Они буквально носом тычут тебя в окружающие проблемы: «Не отворачивайся! Смотри! Думай!» Индуцированием этих переживаний занимается так называемая серьезная литература. В том числе, как ни парадоксально это звучит для неискушенных, и серьезная фантастика. Она еще часто добавляет: «А завтра из этого может получиться вот что. Как ты себя поведешь?»
Есть переживания, которые, наоборот, отвлекают от насущных проблем. Честь им и хвала — если замкнуться на сиюминутных хлопотах и невзгодах, быстро сойдешь с ума. Между тобой и жизнью возникнет радужное марево: «Купаться полетим далеко-далеко. Убийцу поймаем быстро-быстро. Любить нас будут крепко-крепко. Успокойся, все хорошо». Индуцированием этого марева занимается так называемая развлекательная литература. Развлекательной фантастике тут такие карты в руки!..
Однако наше время — время перегибов и перекосов. Реальные проблемы не решаются, хоть тресни. Даже наоборот, тиранят и терроризируют все неистовей. Рецептов их разрешения — пруд пруди, никогда такого не было. И каждый рецепт исключает остальные. И каждый, стоит только пустить его в дело, оказывается несостоятельным. Во всяком случае, наутро легче не становится. А ждать вторника будущей недели — терпения уже нет. Ор. Гвалт. Боеспособные мужчины, ко мне! Нет, ко мне! Нет, ко мне!
А па-ашли вы все с вашими живорезными рецептами! С явной необходимостью выбирать как руководство к действию хоть какой-нибудь из них. Не хочу я смотреть и читать про то, что есть на самом деле. Полистаю-ка я Агату Кристи. А я «Анжелику». А я — «Эммануэль».
А я — Гаррисона, Шекли, Муркока, Желязны, Фармера… Благо их теперь — тоже пруд пруди.
Своя, российская развлекательная фантастика тоже было процвела. Но не выдержала конкуренции с переводной ни по качеству, ни по количеству.
Ну, по количеству — понятно. Янки это дело поставили на поток еще полвека назад. К тому же если тебя покупают и читают — пеки по книжке в год, и можно прилично жить. Потому — пекли. Завалы образовались — любо-дорого.
Да к тому же и не дорого. Своему автору надо платить, а американскому, ежели публиковать вещи доконвенционные, — шиш. А переводчику — уж всяко меньше, чем за оригинальный текст. На гонорар, полученный за перевод средней величины романа, можно запломбировать себе четыре зуба. Или два жене и два сыну. Это если хлеб не покупать и не платить за свет.
Да к тому же и любо. Ведь если человек хочет отвлечься, при абстрактно равном качественном уровне своей и иностранной книжки он все равно выберет иностранную — потому что в ней уж наверняка ничего нет про нас. Ни сном, ни духом. Ни одной даже фамилии русской. Луна есть, Марс есть, Бетельгейзе с Канопусом на каждом шагу, а про Россию и слыхом не слыхивали. Кайф несказанный. Отдыхать, так отдыхать.
Но ведь такое положение не может длиться вечно. Способность смотреть жизни в лицо должна вернуться. Иначе и жизнь не вернется.
Хорошо бы ей как-то помочь…
В течение многих лет серьезная отечественная литература в подавляющей массе была либо советской, либо антисоветской — что, с точки зрения вечных истин, где-то одно и то же. Советская литература, грубо говоря, индуцировала в читателе жажду поскорее добраться до светлого будущего и гнев, ненависть, возмущение по отношению к тем, кто добраться до него мешает. Антисоветская индуцировала ровно то же самое жажду вырваться из настоящего и ненависть к тем, кто этого сделать не дает. Просто в первом случае путь в грядущее прокладывали коммуняки, а мешали им антисоветчики, во втором же в будущее вели антисоветчики, а мешали им коммуняки. И чем выше были художественные достоинства произведения, чем интенсивнее были индуцированные им переживания, тем сильнее хотелось тех или иных придушить. Александр Исаевич был убежден, что прочитавшая «ГУЛаг» Россия не сможет остаться прежней. Осталась. И даже не потому, что серая жизнь главнее любых, даже самых мощных и ярких книжек, а для всякого нормального человека то, сможет ли он завтра купить для больного сына аспирин, главнее страданий миллионов жертв сталинского террора. Она осталась прежней, потому что даже у тех, кто воспринял текст надлежащим образом, кулаки чешутся по-прежнему, а то и ядреней прежнего. Просто в противоположный адрес.
Все боеспособные мужчины — ко мне! (Макашов).
Нет, ко мне! (Гайдар).
Пора перестать ходить по кругу. По цепи кругом. Пора перестать переживать достойные лишь цепных псов ненависть, гнев, жажду взорвать настоящее и по трупам врагов прорваться в мечту.
Серьезная литература, ты как насчет этого? Серьезная фантастика, ты как? Ау!
Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут…
Спасибо-спасибо, это мы помним. Чего-нибудь попроще да посвежее у вас нет? И, пожалуйста, для неверующих. А то ведь тот же круг грозит получиться, что и в случае с коммуняками и антисоветчиками. Если не веришь ты в уготованную всем некротким и немилостивым адскую сковородку — что ж, и судьбы для тебя иной всеблагим не предусмотрено, кроме как разглядывать родных и близких через перекрестие прицела? Разве альтернатива такова — либо крестик на груди, либо перекрестие перед глазом? Что, нет людей, у которых есть и то, и другое? Что, нет людей, у которых ни того, ни другого нет?
Но тогда верующие в сковородку, буде у них вдруг зачешутся кулаки, ради спасения твоей же души от геенны с абсолютно чистой совестью — и, как всегда, в компании с теми, кто только делает вид, что верует, и, может, даже под их водительством — глянут через перекрестие на тебя. Есть враг, есть, слава Тебе, Господи!
Не мир принес Я вам, но меч. Мне воздаяние, и Аз воздам. Все боеспособные мужчины, ко Мне!
Неконструктивно получается. Ведь практика показывает, что, как правило, не тому отвратительно насилие, кто с детства истово верует, а наоборот, тот истово верует, кому с детства отвратительно насилие. Бывает, конечно, что убийца или растлитель вдруг становится религиозным фанатиком — но ведь фанатиков-то нам как раз и хватит.
Ау, литература! Дай ответ!
Не дает ответа.
А ведь уже могла бы. Потихонечку, на ощупь, скромненько выруливая из циклического мельтешения, опережая в переживаниях людей менее чувствительных, более толстокожих, менее прозорливых, более хлопотливых…
