С. Мамонтов - Вестник грядущего на каменистом поле
В русле неореализма со второй половины 30-х — начала 40-х годов вступили в литературу многие крупные португальские писатели нашего столетия, произведения большинства которых переведены на русский язык: Антонио Алвес Редол, Соэйро Перрейра Гомес, Мануэл да Фонсека, Фернандо Намора, Карлос де Оливейра, а в заметной степени подверглись его влиянию такие известные ныне авторы, как Вержилио Феррейра, Урбано Таварес Родригес, Жозе Кардозо Пирес, и другие литераторы, чье творчество впитало в себя элементы различных художественных течений XX века. С тематической точки зрения рассказы и романы этих авторов во многом продолжали традицию преимущественного изображения сельской, провинциальной жизни — тенденция, естественная для экономически отсталой Португалии. Однако в отличие от бытописательской и модернистской прозы конца XIX — начала XX века неореалистам была свойственна новая оптика, новое видение мира: они воспринимали и изображали действительность в ее движении и противоречивости, находясь под решающим влиянием уже проникшей в страну марксистской идеологии.
В истории неореализма обычно выделяют два периода, первый из которых (1937–1950) можно охарактеризовать как период ученичества, второй (с 1950 года) — как период зрелости и творческого развития этого широкого литературно-художественного течения, захватившего и другие виды искусств.
Никто не раскрыл содержание начального этапа неореализма лучше, чем Алвес Редол — его признанный глава и вдохновитель — в предисловии к своему раннему роману «Полольщики» (1940): «Мой роман не претендует на то, чтобы остаться в литературе как произведение искусства. Прежде всего это документальное свидетельство о жизни народа Рибатежо. А уж потом пускай он будет тем, что в нем увидят другие»[3]. Здесь с бескомпромиссной откровенностью проводится характерная для первых неореалистов мысль о примате содержания над формой, репортажа — над художественным произведением и, в конечном счете, простого факта — над сложным явлением. Но фотография, даже сенсационно-разоблачительная, без мастерства репортера во многом теряет свою убедительность. Так же и юношам, начавшим писать на рубеже 30 — 40-х годов, при всей их честности и горячности, порой не хватало техники, профессионального мастерства и широкой литературной культуры.
1945 год, год сокрушительного разгрома фашизма в Европе, стал для португальцев символом несбывшихся надежд. В стране развернулось широкое оппозиционное движение. Лукавый и дальновидный диктатор Салазар пошатнулся, но удержался на своем посту. А затем наступили годы «холодной войны», ужесточения цензуры и репрессий, усиления изоляции Португалии от внешнего мира. Время восторженного энтузиазма поколения, приветствовавшего победу над фашизмом, сменилось эпохой страха, сомнений, неотвеченных вопросов и пессимизма. Устами одного из своих героев Алвес Редол так охарактеризовал общественную атмосферу в стране: «Все мы живем как бы в одиночках огромной тюрьмы с толстыми стенами, где ненависть — это пол, по которому мы ступаем, а недоверие — нависшее над нами небо». В португальской литературе усилилось влияние распространившегося в то время в литературах Запада экзистенциализма, с его интересом к внутреннему миру отдельной личности, которая противостоит враждебной и безысходной среде. Однако эта очередная и качественно ионам волна субъективизма в художественном творчестве органически слилась с эстетикой неореализма 40-х годов, уже представленного к тому времени значительным количеством превосходных поэтических и прозаических произведений. Не случайно поэтому прогрессивная критика, не отвергая приоритета содержания над формой, заговорила о новом способе художественного выражения, в котором «слит воедино субъективный и объективный реализм». И нельзя не согласиться с мнением Фернандо Наморы, виднейшего представителя рассматриваемого поколения, который характеризовал состояние неореализма 50-60-х годов не как измену его принципам, а «как симптом повзросления, способствующего тому, чтобы писатель, эффективнее выполняя свой долг гражданина, полностью проявил себя как художник»[4].
Путь, пройденный неореализмом, — от юношески запальчивой, но необходимой борьбы за идейность литературы до признания равноценности формы и содержания — это путь самого Редола от романа «Полольщики» до шедевров, созданных им в конце жизни и принесших ему мировую известность. Португальского писателя-самоучку часто — естественно, с учетом национальных условий — сравнивают с Горьким. Творчество Редола, его писательская культура формировались прежде всего в «университетах» самой гнетущей португальской действительности. Сын небогатого лавочника, выбившегося из крестьянских низов и разорившегося в результате экономического кризиса 1929 года, Антонио Алвес Редол лишь с большим трудом смог получить образование, после чего некоторое время проработал в отцовской лавке в родном городке Вила-Франка-де-Шира, недалеко от Лиссабона. Отпуская немудреный товар, он повседневно сталкивался со своими земляками, преимущественно бедными крестьянами и сельскохозяйственными рабочими богатейшей провинции Рибатежо, находившейся во власти традиционной помещичьей олигархии и наступавшего на нее молодого португальского капитализма. Столкновение с заботами, проблемами, мироощущением угнетенного народа стало первой жизненной школой самого писателя. В шестнадцать лет он уже начинает сотрудничать в местной газете «Жизнь Рибатежо». Но скоро материальное положение семьи настолько осложнилось, что Антонио, почти еще мальчик, желая помочь отцу, принимает решение отправиться на поиски заработка и счастья в тогдашнюю португальскую колонию Анголу, куда и отплывает 3 июля 1928 года на борту пакетбота «Пьяса».
«Африканский» период в жизни Редола был сравнительно кратковременным, но чреватым для него тяжелыми, в конечном счете роковыми последствиями. Вначале ему пришлось в течение нескольких месяцев испытать на себе тяжелую судьбу безработного: спать на скамейках городского сада, голодать, принимать скудную помощь немногих ангольских друзей, обивать двери возможных работодателей. В конце концов он устраивается в местном управлении финансов, а позднее находит себе неплохо оплачиваемую работу в одной из фирм по продаже автомобилей. Одновременно продолжается и его сотрудничество в газете родного города — «Жизнь Рибатежо». Позднее воспоминания об этом периоде жизни, о настроениях той поры лягут в основу целого цикла рассказов, проникнутого щемящим чувством ностальгии по родине. Все это время Редол посылает деньги семье, помогая ей справиться с многочисленными долгами. Здесь, в тяжелых условиях тропиков, он заболевает серьезной болезнью печени и по совету врачей в 1931 году покидает Анголу, возвращается в метрополию. После операции и относительного выздоровления Редол снова долгое время не может найти работу, пока один из друзей отца не устраивает его мелким служащим в небольшую лиссабонскую фирму. Постоянно проживая в родном городе Вила-Франка-де-Шиpa, он ежедневно возвращается домой из столицы, зажатый в толпе усталого трудового люда, «поездом в 6.30», выразительно описанном им в одном из своих рассказов. Будучи человеком чрезвычайно целеустремленным и организованным, Алвес Редол, помимо прямых служебных дел, продолжает упорно заниматься журналистикой и литературой, пишет первые книги, в частности роман «Полольщики», который принес ему национальную известность; сотрудничает в ряде изданий, и прежде всего журнале «Диабо», объединившем левые силы тогдашней португальской интеллигенции. Ему удается продвинуться и по служебной лестнице: он становится директором рекламного бюро, а владельцы фирмы даже предлагают Редолу сделаться ее пайщиком. Но мир «маркетинга» — с безжалостной конкуренцией, погоней за модой, неурочными часами работы, — как признавался больной писатель своему другу Наморадо, — «мог бы пожрать его, если бы он от него не освободился». Поэтому он отказывается от всех предложений и последние годы жизни, уже в зените литературной славы, целиком отдается писательскому труду. Застарелая болезнь настигла Редола в расцвете творческих сил: он скончался 29 ноября 1969 года в столичной клинике Санта-Мария, веря в будущее Португалии и не дожив лишь нескольких лет до триумфа апрельской революции 1974 года, покончившей с фашизмом на его родине. В обращении его друзей к жителям Вила-Франка-де-Шира — города, которому писатель оставался верным до конца своих дней, — говорилось: «Умер наш товарищ. Товарищ, который служил своему народу, создавал книги, помогая соотечественникам поверить в то, что их дни не всегда будут серыми и печальными и что не всегда наша жизнь будет покорной и лишенной надежды».
* * *
Сказать о крупном художнике слова, что он был «хорошим человеком», — это значит не сказать ничего. Тем не менее в истории литературы можно найти немало имен — людей непростых, изломанных жизнью, — к которым трудно отнести это простое житейское определение. Алвес Редол не из их числа. Несмотря на то что жизнь порой обходилась с ним круто, он остался в памяти современников и потомков не только как общепризнанный писатель-классик, но и как удивительно цельная и обаятельная личность, хороший человек в прямом и высоком смысле. Простой, почти застенчивый в обращении с людьми, Редол был редким типом крестьянина-интеллигента, глубоко познавшего жизнь и сохранившего первозданную чистоту народного мировосприятия и морали. Относясь к простым людям с искренней сыновней любовью, он хорошо знал и честно описывал их слабости и даже пороки, питаемые вековыми невзгодами. Вне работы он целиком отдавал себя друзьям и детям, любил животных, перенося переполнявшую его нежность к миру на страницы своих книг. Редол справедливо считал, что «человек не нужен лишь там, где его нет», и всегда откликался на чужую боль. В то же время, когда ему приходилось защищать свои идеалы, его нельзя было упрекнуть в слабости: никогда не впадая в политическое сектантство, Редол, по словам его близкого друга Фернандо Наморы, знал, что уверенность в правоте «приходит лишь на путях сомнения, печали и страдания, неведомых тем, кому все представляется комфортабельно-окончательным и бесспорным»[5]. Редол жил и писал, полностью отвлекаясь от умозрительных схем и литературных клише. «Каждое утро я начинаю жизнь, как будто в подвалах моей памяти нет и следа происшедшего накануне. Я как бы вновь начинаю жить без софизмов, с чистой душой, почти растерянный, на краю зияющей пропасти, где перемешались чудовища и осколки звезд»[6].
