Григорий Кружков - Об антологии Алана Беннетта
Всегда сочувствующий людям на низших ступенях социальной лестницы, Бетджемен может быть саркастичным и едким, когда дело касается средних и высших ступенек этой лестницы. Вот характерный пример из антологии Беннетта. Стихотворение датируется 1936 годом.
Смерть короля Георга VНовый король прибывает в столицу на самолете…
Из газет
Крыла убитых вальдшнепов и уток
На небо душу короля несут;
В альбомах марки в темноте теснятся,
И сохнут без хозяина, и ждут.
Его глаза голубизны небесной
Уж больше дичь в кустах не различат;
Часы у стариков в пустых гостиных
Все громче, все настойчивей стучат.
И смотрят старики у самолета,
По чину выстроясь и старшинству,
Как молодой король — в пальто, без шляпы —
Спускается по трапу на траву.
Уистен Хью Оден (1907–1973) — безусловный лидер среди своего поколения (к которому, между прочим, принадлежал и Бетджемен, будучи лишь на несколько месяцев старше). Его первая книга стихов была опубликована в 1930 году Т. С. Элиотом в издательстве «Фейбер энд Фейбер». Творчество Одена делится на две половины — до переезда в 1939 году в США и после. В антологию он взят с некоторыми оговорками; его стихи не вполне удовлетворяют критерию быть мгновенно понятными и доступными. Еще в общем предисловии Алан Беннетт жалуется, что «многое у Одена для меня — темный лес» («I am all at sea with much of Auden»). В оденовском разделе книги он вновь задается вопросом: почему так? Непонятность Одена, рассуждает Беннетт, совсем не такого типа, как непонятность Паунда или Элиота: там вы с самого начала понимаете, что ничего не понимаете. А Оден поначалу кажется простым. Его пейзаж выглядит успокоительно знакомым, он не делает ссылок на что-то далекое и вам неизвестное, его первая строка, как правило, увлекает читателя. Но несколькими строками дальше вы попадаете в странный мир, в котором никак не можете сориентироваться. В чем тут дело? Беннетт приводит цитату из Кристофера Ишервуда, друга и порой соавтора Одена в 1930-х годах:
Он ненавидел шлифовать и поправлять свои стихи. Если ему не нравилось стихотворение, он просто выбрасывал его и начинал новое. Если мне нравилась какая-нибудь его строчка, он развертывал ее в целое стихотворение. Нередко он просто составлял свои стихотворения из понравившихся мне строк, без всякого внимания к грамматике или смыслу.
Приводя на голубом глазу эти строки, — может быть, тихонько посмеиваясь над читателем, — Беннетт заключает цитату из Ишервуда словами: «Таково простое объяснение пресловутой темноты Одена». Нам остается лишь представить, как это складно у Одена получается — например, в этом сонете:
Кто есть ктоВся жизнь его — в брошюре за гроши.
Как бил его отец, как вскоре он
Бежал, мальчишкой подвиги вершил,
И как он стал героем тех времен;
Стрелял, удил, работал до утра,
Взбирался в горы, открывал моря —
И пишут, что, когда пришла пора,
Влюбился и страдал, как ты и я.
Вздыхал по той, что век свой провела —
О ужас! — дома. То в делах, то без.
Насвистывать могла. Пройтись могла
По саду. И с ленцой перо брала
Ответить на одно из тех чудес,
Которых ни строки не сберегла[1].
Беннетт останавливается на причинах эмиграции Одена в Америку в 1939 году — поступке, который в глазах некоторых его соотечественников выглядел чуть ли не дезертирством. На самом деле, к тому были серьезные, хотя и субъективные, причины. Ему надоело быть «придворным поэтом» английских «левых», он чувствовал, что, оставаясь в Англии, он будет вынужден топтаться на месте и повторять самого себя. Ему нужен был новый старт. Тем удивительнее, что Беннетт включает в антологию длинное стихотворение Одена «1 сентября 1939 года», которое сам поэт отбраковал и исключил из своего избранного, назвав его «отрыжкой» («hangover») своей прежней манеры. Также Беннетт включает три отверженных Оденом строфы из элегии «Памяти У. Б. Йейтса», что имеет уже бóльший смысл, так как отвержены они были, скорее всего, по соображениям политкорректности. А для нас эти строфы ценны еще и потому, что сыграли важную роль в поэтическом самоопределении Иосифа Бродского.
Время, мощною рукой
Род гнетущее людской,
Не щадящее черты
Юности и красоты,
Чтит язык и тех, кто речь
Призван холить и беречь,
Возле их слагает ног
Лавра ласковый венок.
Время, Киплингу простив
Труб воинственных мотив,
И Клоделя извинит —
Тем, как стих его звенит.
Следующий, предпоследний автор в антологии Беннетта — Луис Макнис (1907–1963). Он оказался на волне читательского внимания в 1930-х годах вместе с другими членами Оксфордской группы молодых английских поэтов, лидером которой был Оден. В дальнейшем, когда группа распалась, и, в особенности, после войны, он постепенно и незаметно утратил внимание читателей — настолько, что после его смерти некролог в чикагской газете, определявший его как журналиста Би-би-си, кончался словами: «В прошлом он был поэтом». Макнис действительно самый малознаменитый среди наших шести авторов. Беннетт связывает это со свойствами его характера, флегматического и «слишком правильного». В то время, когда его друзья-поэты учились спустя рукава и покидали Оксфорд с посредственными оценками и вообще не закончив курса, он единственный среди них был отличником. В то время как стереотипами в Оксфорде считались «либо гомосексуальность и интеллект либо гетеросексуальность и мускулы», он был чуть ли не единственный в их среде «натурал-интеллектуал». Он придерживался левых взглядов, но никогда не был марксистом, участвовал в богемной жизни друзей, но предпочитал ей семейную жизнь и сравнительно рано женился. Короче говоря, он был, в сравнении с друзьями, слишком «буржуа». Алан Беннетт склоняет нас к мысли, что «добрый малый» и «золотая середина» — не тот материал, из которого делаются выдающиеся поэты: «Самоирония мешает искренности, благоразумие не дает прыгнуть за борт, а если вы не прыгаете за борт, то не будет и громкого всплеска».
Но, возможно, дело не только в этом. Бывают люди поздней жатвы, и к этой категории, по-видимому, принадлежал и Макнис. Он преподавал в университете, потом — во время войны и после — вел программы и писал радиопьесы для Би-би-си. И вот тогда-то, в 1940 и 1950-х годах, к нему пришло второе дыхание, и он стал писать все лучше от сборника к сборнику… Но времени отпущено ему было не слишком много; он умер первым из своих друзей-оксфордианцев.
Задержавшийся на старте«Как ни смотри на циферблат,
Часы не побегут быстрей,
И поезд шибче не пойдет,
Хоть топни на него ногой».
Он понял и раздумал прыть
Колес и стрелок торопить.
Она сказала: «Погоди,
Я напишу тебе сама,
Когда пойму… Ты подожди
И дней напрасно не считай».
Он ждал… Но не было письма.
И что ж? Он не сошел с ума.
Ему сказали: «Не спеши.
Твои труды должны созреть.
Всё впереди. Не рвись в галоп
И не пришпоривай себя».
Он понял, он попридержал.
Но скис талант, и дар пропал.
И голос был ему: Прощай,
Я был единственный твой шанс.
Ты проигрался. Кто сказал:
«Часы не побегут быстрей?»
Он вздрогнул: времени поток
Ревел пред ним, сбивая с ног.
Последним в антологии Беннетта идет Филип Ларкин (1922–1985), чей авторитет в современной английской поэзии не подвергается сомнению. В юности Ларкин пережил увлечение Оденом, затем Йейтсом, перед тем как открыть для себя Томаса Гарди, который показал ему, что не обязательно (по выражению Беннетта) «выдергивать себя из жизни в стихи», — поэзия может спокойно расти из прозы. Ларкин родился в Ковентри и, кажется, не очень ладил с родителями. Никаких отрадных воспоминаний из детства он не вынес. Его взрослая жизнь также прошла без приключений; всю жизнь он проработал университетским библиотекарем в провинциальных городах, более всего в портовом городе Гулле (Халле). Ларкин был поднят на щит молодым антиромантическим поколением 1960-х годов и стал их общепринятым мэтром. Хотя с антиромантизмом Ларкина дело обстоит не так просто, как мы еще убедимся. Типичное его стихотворение — описательное или пересказывающее какой-то эпизод реальной жизни. В этом смысле оно «мгновенно понятное», доступное. Это может быть описание молодоженов, едущих на поезде в свадебное путешествие («Свадьбы на Троицу»), воспоминание о сокурснике («Докери и сын») или даже заказанные Министерством окружающей среды стихи об уходящей Англии («Going, Going»).
