Виссарион Белинский - Собрание стихотворений Ивана Козлова
С большим удовольствием обращаемся ко второй части стихотворений Козлова. Она вся состоит из мелких лирических пьес и из отрывочных переводов; но в них-то поэтический талант Козлова и является с своей истинной стороны и в более блестящем виде. Конечно, не все лирические стихотворения Козлова равно хороши: наполовину наберется посредственных, есть и совершенно неудачные; даже большая часть лучших – переводы, а не оригинальные произведения; наконец, и из самых лучших многие не выдержаны в целом и отличаются только поэтическими частностями; но тем не менее самобытность замечательного таланта Козлова не подлежит ни малейшему сомнению. Его нельзя отнести к числу художников: он поэт в душе, и его талант был выражением его души. Посему, талант его тесно был связан с его жизнию. Лучшим доказательством этому служит то, что без потери зрения Козлов прожил бы весь век, не подозревая в себе поэта. Ужасное несчастие заставило его познакомиться с самим собою, заглянуть в таинственное святилище души своей и открыть там самородный ключ поэтического вдохновения. Несчастие дало ему и содержание, и форму, и колорит для песен, почему все его произведения однообразны, все на один тон. Таинство страдания, покорность воле провидения, надежда на лучшую жизнь за гробом, вера в любовь, тихое уныние, кроткая грусть, – вот обычное содержание и колорит его вдохновений. Присовокупите к этому прекрасный, мелодический стих – и муза Козлова охарактеризована вполне, так что больше о нем нечего сказать. Впрочем, его музе не чужды и звуки радости и роскошнее картины жизни, наслаждающейся самой собою.
Ночь весенняя дышала
Светло-южною красой;
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной;
Отражен волной огнистой
Блеск прозрачных облаков,
И восходит пар душистый
От зеленых берегов.
Свод лазурный, томный ропот
Чуть дробимыя волны,
Померанцев, миртов шепот
И любовный свет луны,
Упоенья аромата
И цветов и свежих трав,
И вдали напев Торквата
Гармонических октав.
Все вливает тайно радость,
Чувствам снится дивный мир;
Сердце бьется; мчится младость
На любви весенний пир.
По водам скользят гондолы;
Искры брызжут под веслом;
Звуки нежной баркаролы
Веют легким ветерком.
. . . . . .
Но густее тень ночная,
И красот цветущий рой,
В неге страстной утопая,
Покидает пир ночной.
Стихли пышные забавы;
Все спокойно на реке;
Лишь Торкватовы октавы
Раздаются вдалеке{9}.
Какая роскошная фантазия! какие гармонические стихи! что за чудный колорит – полупрозрачный, фантастический! И как прекрасно сливается эта выписанная нами часть стихотворения с другою – унылою и грустною, и какое поэтическое целое составляют они обе!..{10}
Многие удивлялись в Козлове верности его картин природы, яркости их красок, – ничего нет удивительного: воспоминание прошедшего сильнее в нас при лишении настоящего; чего страстно желаем мы, то живо и представляем себе, а чего сильнее желает слепец, как не созерцания картин и форм жизни?
. . . . . . . .
Италия, Торкватова земля,
Ты не была, не будешь мною зрима,
Но как ты мной, прекрасная, любима!
Мне видятся полуденные розы,
Душистые, лимонные леса,
Зеленый мирт и виноградны лозы,
И синие, как яхонт, небеса.
Я вижу их, и тихо льются слезы…
Италия, мила твоя краса,
Как первое любви младой мечтанье,
Как чистое младенчества дыханье.
С высот летят сияющие воды,
Жемчужные – над безднами горят;
Таинственных видений хороводы,
Прозрачные – вкруг гор твоих кипят;
Твои моря, не зная непогоды,
Зеленые – струятся и шумят;
Воздушный пир – твой вечер благодатный
С прохладою и негой ароматной.
Луна взошла, а небосклон пылает
Последнею багряною зарей;
Высокий свод безоблачно сияет,
Весь радужной подернут пеленой,
И яркий луч, сверкая, рассыпает
Блеск розовый над сонною волной;
Но гаснет он под ризою ночною;
Залив горит, осеребрен луною{11}.
Прекрасно высказана Козловым тайна этих видений незрячими очами:
Так узник в мрачной тишине
Мечтает о красах природы,
О солнце ярком, о луне,
О том, что видел в дни свободы,
Уснет ли он? В его очах
Леса, поля, река в цветах,
И, пробудясь, вздыхает он,
Благословляя светлый сон{12}.
Козлов – поэт чувства, точно так же, как Баратынский – поэт мысли (то есть поэтического раздумья, а не рассудочного резонерства). Поэтому не ищите у Козлова художественных созданий, глубоких и мирообъемлющих созерцаний; ищите в нем одного чувства, – и вы найдете в его двух книжках много прекрасного, едва ли не наполовину с посредственным. От этого все переводы его отличаются одним колоритом – тем же самым, как и его оригинальные произведения. Укажем здесь на лучшие из тех и из других: «На погребение английского генерала сира Джона Мура», «Венецианская ночь», «Плач Ярославны», «К Италии», «Португальская песня», «К радости», «Добрая ночь», «На отъезд», «Обворожение», «К Тирзе», «Романс» («Есть тихая роща у быстрых ключей…»), «Еврейская мелодия», «Вечерний звон», «К полевой маргаритке», «К тени Дездемоны», «Из Байронова «Дон Жуана»«(«О любо нам…»), «Новые стансы», «Романс Дездемоны», «Нас семеро», «Подражание сонету Мицкевича» («Увы! несчастлив тот…»), «Стансы» («Настала тень…»), «Стансы» (Подражание Петрарке), «К ней», «Ночь» (элегия), «Молитва» (последняя предсмертная пьеса Козлова) и несколько пьес, переведенных из Андрея Шенье. Кстати о переводах: «Добрая ночь», «Обворожение» и некоторые другие напоминают своим достоинством образцовые переводы Жуковского. Выписываем здесь три пьесы, переведенные Козловым из Байрона, Мицкевича и Шенье, как доказательство, что он мог усвоивать русской литературе драгоценнейшие перлы иностранных литератур.
Новые стансыПрости! уж полночь – над луною,
Ты видишь, облако летит;
Оно туманной пеленою
Сиянье неявное мрачит.
Я мчуся вдаль, мой парус веет,
Шумит разлучница-волна.
Едва ли прежде прояснеет
На своде пасмурном луна.
И я, как облако густое,
Тебя, луна моя, затмил;
Я горем сердце молодое
И взор веселый омрачил.
Твой цвет, и радостный, и нежный,
Моей любовью опален.
Свободна ты, – мой жар мятежный
Забудь скорей, как страшный сон!
Не увлекись молвою шумной!
Убило светлые мечты
Не то, что я любил безумно,
Но что не так любила ты.
Прости – не плачь! уже редеет
Туман пред ясною луной,
Взыграло море, парус веет, —
И я в челнок бросаюсь мой.
Вольное подражание сонету МицкевичаУвы! несчастлив тот, кто любит безнадежно;
Несчастнее его – кто создан не любить.
Но жизнь тому страшней, в чьем сердце пламень нежный
Погас – и кто любви не может позабыть!
На взоры наглые торгующих собой
С презреньем смотрит он, живет еще с мечтою,
Но в чистом ангеле невинность с красотой, —
Как сметь ему любить увядшею душою!
Святое дней младых волнует дух поныне,
Но память и о них страстьми отравлена,
С надеждою навек душа разлучена,
От смертной прочь спешит и сам нейдет к богине.
В нем сердце, как в степи давно забытый храм,
На жертву преданный и тленью и грозам,
В котором мрачно все, лишь ветр пустынный веет,
Жить боги не хотят, а человек не смеет{14}.
* * *
Стремятся не ко мне с любовью и хвалами;
И много от сестры отстала я годами.
Душистый ли цветок мне юноша дарит —
Он мне его дает, а на сестру глядит;
Любуется ль моей младенческой красою, —
Всегда примолвит он: как я сходна с сестрою.
Увы, двенадцать раз лишь мне весна цвела!
Мне в песнях не поют, что я сердцам мила,
Что я плененных мной изменой убиваю!
Но что же – подождем, мою красу я знаю —
Я знаю: у меня, во блеске молодом,
Есть алые уста с их ровным жемчугом,
И розы на щеках, и кудри золотые,
Ресницы черные и очи голубые…
Последняя пьеса, отличающаяся в подлиннике пластическою художественностию в выражении, и переведена пластически художественно. Так переводить могут только истинные таланты, которых немного бывает во всякой литературе.
Не понимаем, почему Козлов никогда не включал в собрания своих сочинений своей поэмы «Байрон», посвященной Пушкину и напечатанной в «Новостях литературы», издававшихся покойным Воейковым, 1824 (книжка десятая, стр. 85){16}. Эта поэма есть апофеоза всей жизни Байрона; в целом она не выдержана, но отличается поэтическими частностями. Вот начало этого стихотворения:
Среди Альбиона туманных холмов,
В долине, тиши обреченной,
В наследственном замке, под тенью дубов,
Певец возрастал вдохновенной.
И царская кровь в вдохновенном текла,
И золота много судьбина дала;
Но юноша гордый, прелестный
Высокого сана светлее душой;
Казну его знают вдова с сиротой
И звон его арфы чудесный.
И в бурных порывах всех чувств молодых
Всегда вольнолюбье дышало,
И острое пламя страстей роковых
В душе горделивой пылало.
Встревожен дух юный, без горя печаль
За призраком тайным влечет его вдаль —
И волны под ним зашумели!
Он арфу хватает дрожащей рукой,
Он жмет ее к сердцу с угрюмой тоской, —
Таинственно струны звенели.
Скитался он долго в восточных краях
И чудную славил природу;
Под радостным небом, в душистых лесах
Он пел угнетенным свободу.
Страданий любви исступленный певец,
Он высказал сердцу все тайны сердец,
Все буйных страстей упоенья.
То радугой блещет, то в мраке ночном
Сзывает он тени волшебным жезлом
И грозно-прелестны виденья.
И время задумчиво в песнях текло,
И дивные песни венчали
Лучами бессмертья младое чело;
Но мрака с лица не согнали.
Уныло он смотрит на свет и людей,
Он бурно жизнь отжил весною своей;
Надеждам он верить страшится.
Дум тяжких, глубоких в нем видны черты;
Кипучая бездна огня и мечты,
Душа его с горем дружится.
Это стихотворение не помещено и в новом, посмертном издании сочинений Козлова. Не понимаем также, почему ни в общем оглавлении пьес, ни при заглавии каждой пьесы отдельно не выставлено, откуда она переведена или заимствована. Кажется, стихотворение «К морю», которым начинается вторая часть, переведено Козловым из Байрона; но вот странность: первый куплет этой пьесы есть не что иное, как известная элегия Батюшкова. Сличите сами:
