Константин Мочульский - Русские поэтессы
И это заявление не случайно. С какой дрожью отвращения говорится о душе в другом стихотворении:
Она шершавая, она колючая,
Она холодная, она змея.
Меня изранила противно-жгучая
Ее коленчатая чешуя.
…………………………
И эта мертвая, и эта черная,
И эта страшная — моя душа!
Поэту открылась истина, непохожая на все земные правды. Он знает, что душа—не самое высшее, не самое последнее, что ее нужно преодолеть, погубить. Раз душа не абсолют — она ложь. С момента прозрения начинается борьба и одиночество. «Я весь чужой, я чуждой веры» — вот основа этого творчества. И все* слова, — конечно, «ненужные», — кто сам не испытал, не поймет:
«Мне кажется что истину я знаю —
И только для нее не знаю слов».
Отсюда — парадоксальный характер поэзии Гиппиус: безмолвие выражено в словах, все средства художественной речи призваны к самосожжению.
«Душа», о которой пишется в учебниках психологии, обыкновенно наполняется различными «процессами». Материалом для лирики преимущественно служат так называемые эмоции. Преодолеть душу — не в плане религиозном, а в плане поэтическом означало бы уничтожить, ее эмоциональность. И Гиппиус делает это с силой и дерзостью огромными. Века и века лирика питалась чувствами, тысячелетия она растила любовь. З.Гиппиус бросает свой вызов:
«Я счастье ненавижу,
Я радость не терплю»
«В свободе счастье и в нелюбви»
«Я им подражаю. Никого не люблю.
Ничего не знаю. И тихо сплю»
«О мука! О любовь! О искушенье!
Я головы пред вами не склонил»
«Мир — успокоенной душе моей.
Ничто ее не радует, не ранит»
Так один за другим, последовательно и неумолимо снимает она покровы со своей души; рассматривает их на свет — тот ослепительный свет, который когда-то опалил ее сознание — и они кажутся убого раскрашенными, лживыми. Тогда без жалости и стыда их срывает. Даже молитва, выраженная в словах, изменяет своему подлинному смыслу. Яд чувства разлитый в образах и ритмах, отравляет ее. И эта «земная сладость», проникающая в духовное — самый страшный соблазн. Здесь нужно последнее усилие, мучительнейшее признание:
Стараясь скрыть от них, что лгу,
О правде Божией толкую, —
И так веду мою игру,
Хоть притворяться надоело…
До правды мне какое дело?
Из какой тоски, из какого предельного отчаянья могли родиться такие слова? В них было слишком страшно вдумываться и их просто не заметили. Но вот кончено; душа опустошена и обнаружена до дна. Оцепенелая она глядит на мутный, одноцветный мир. Отрезанная от чувств, отмирает воля; красота развенчивается, как самозванка.
И люди, зло и разно,
Сливаются, как пятна:
Безумно-безобразно
И грубо-непонятно.
Слепые небеса давят могильной плитой, месяц светит мертвенно, «едко и сладко дышит тление». Будто смотришь на этот страшный мир через «желтое стекло» — дымная, ржавая, черная — опаленная земля!
А в другом стихотворении однообразно возвращаются строки!
Пуста пустыня дождевая…
Страшна пустыня дождевая…
Одна пустыня дождевая,
Дневная ночь, ночные дни.
Острое сознание небытия на мгновение воплощается в напряженные образы. Вспыхнет нестерпимым блеском, чтобы разбудить мрак, выльется в «протяжной песне», — покривляется жутким шутом, вскрикнет от ужаса — и снова все темно. Но и ужас — тоже чувство — в действительности его нет: ничего нет.
И страх мой — и тот притворный:
Я рад, что кругом темно
Никто из русских поэтов после Тютчева не прислушивался так проникновенно к голосам ночи, не стоял так долго на дороге «Двойного бытия», как З.Гиппиус. Даже стилистически некоторые ее стихи напоминают Тютчева.
Например:
Я древний хаос, я друг твой давний.
Или:
Храни, храни ее ключи
И задыхайся и молчи.
Но небытие с его отрицательными атрибутами — безмолвием, безволием, безжалостностью не цель, а путь. Смертное томление не успокоится в нем, пройдет и этот испуг — сильнейший. Трудно разбирать «стихи», становящиеся записью мистического опыта: поэт борется с «соблазном уединения, которого никто еще не победил», с «тихой радостью смерти», с «блаженностью безволия».
Путь Духа лежит через пустыню; только она рождает святых и пророков; но из ее песков выползают «черненькие», «дьяволята», «темненькие духи земли»; эти искушения поэт объединяет в одном поразительном образе:
Нежное вниманье сатаны.
Порождения тьмы, жуткие и гротескные изображаются с отчетливостью галлюцинации. В поэзии Гиппиус действительность превращается в призраки, и призраки становятся явью. Этот «лакомый, большеглазый и скромный» дух земли, усердно сосущий леденец — единственный живой в царстве мертвых.
В гибели душевности — зарождение духовности. И неземная любовь все замыкает в себе и «всему тварному дает бессмертную душу». Это последнее восхождение — чисто религиозное. Понятно, почему свои стихи поэт называет молитвами. Поэзия Гиппиус, всегда будет «обособленной» и «ненужной» для толпы. И в этом ее сила.
3. МАРИЭТТА ШАГИНЯН И ИРИНА ОДОЕВЦЕВА
Девять лет отделяют старшего поэта от младшего: первое издание «Orientalia» Мариэтты Шагинян — 1913 г., «Двор чудес» И. Одоевцевой —1922 г. За это время изменяются не только поэтика и художественные приемы; передвигается вся установка души, все соотношения творческих сил. Два поколения через расселину немногих лет не видят друг друга, а если и увидят — не узнают, не поймут. Пафос, эстетику, лирическое волнение поэтов, писавших до революции, молодые назовут «неудачным приемом» — и они по своему будут правы. Ведь душевное напряжение, вынесшее на поверхность сознания эти стихи и эти слова, более не воспринимается; остались только «приемы». Не все ли равно, что они когда-то обжигали раскаленной лавой: теперь это просто — черные, некрасивые камушки. Когда «старики» говорят о кривляний и бездушьи послереволюционного поколения поэтов, зачем приписывать им низменные чувства? Новые звуки до них не долетают: новые слова не волнуют; для них это тоже «неудачный» прием.
Но критик — такое удивительное существо, что все его «впечатляет»: он целомудренно грустит с Ахматовой и вибрирует от звериного рыка Маяковского. Он — эклектик по природе; ему позволяется держать в тайне свои эстетические убеждения. Мариэтта Шагинян— очень образована и умна. Ей принадлежит «Введение в эстетику» и «История искусства»; она выступала со статьями о театре, о поэзии (О блаженстве имущего. Поэзия З. Н. Гиппиус); она написала несколько сборников рассказов и пьес; И ее стихи сделаны умно и умело; поэт знает свое ремесло и сразу видно, что его знания основательны, и продуманы и усвоены прочно. Нигде никаких промахов, небрежностей: все кажется написанным по заранее разработанному плану. Даже в лирических взглядах чувствуется мера, даже в эротике — расчет. В этом сознательно выбранном и добросовестно выполненном задании — основа поэтического дела М. Шагинян. Разум управляет образами, искусно строит строфы, следит за правильным развитием мысли. И в путях души нет неожиданных изломов и узлов. Нет неповторимо-личных остановок и ускорений. Все души идут по одному «божьему Чертежу», закономерность владеет человеческой душой; — порядок и число — в мире.
Как бы в веках проходим все мы,
Пред Созерцающим Лицом,
Геометрические схемы
Задачи, заданной Творцом.
Лучшие стихотворения М. Шагинян внушены ей Тютчевым; прислушиваясь к его голосу, она становится проще и проникновенней. И если бы не практическая мораль, неизменно окрашивающая ее философские стихи, и превращающая их в «утешения», «советы», «правила жизни» — ее можно было бы назвать наследницей поэта «Дня и Ночи». Вот, например, сознательный pendant к известному тютчевскому стихотворению. Привожу первую и последнюю строфу:
Где душ слияния? Их нет.
Грустя, любя сердечно,
Ты лишь следишь восходный свет
Своей души, не встречной.
Этот философский пафос почти совсем освобождается от рассудочного дидактизма в «Оде времени». Поэт достигает сильного, торжественного звучания, высокой чистоты слов. Державинские ритмы припомнились ему при создании этой оды.
