Вильгельм Зоргенфрей - Милосердная дорога
и, наконец, «Думы нет, но дума соберётся…» с такими строками:
Ждёт добра от Думы вся Россия.
Мужичок от Думы ждёт землицы,
Иудеи — права жить в столице,
Дворянин — особых преимуществ,
Коммунист — раздела всех имуществ.
………………………………………….
Публицисты ждут свободы слова,
Частный пристав — права бить любого,
А поляк не меньше и не больше,
Как свободы автономной Польши.
………………………………………
Пролетарий, мрачный и угрюмый,
Вообще добра не ждёт от Думы.
Как-то Дума обо всём рассудит?
Что-то будет? Что-то, право, будет?[33]
Своеобразный характер носят литературные эпиграммы Зоргенфрея, написанные в форме эпитафий, что придаёт их юмору мрачноватый характер. Было опубликовано две серии таких эпитафий: «Эпитафии (на случай кончины)» — Арцыбашев, А. Каменский, Кузмин, Муйжель, Г. Чулков, Брешко-Брешковский[34] — «Литературный некрополь» — Е. Замятин, Пильняк, Ахматова, Шкловский, Маяковский, Пастернак, А. Толстой[35] под псевдонимом Moriturus. Несколько неопубликованных эпитафий: на Брюсова, И. Груздева, М. Шкапскую, братскую могилу и себе — сохранилось в архивах М. Шкапской в ЦГАЛИ[36]. Там, между прочим, сохранился и рукописный подлинник коллективного стихотворения (с Блоком и др.) «В магазине готового платья…», опубликованного в воспоминаниях Н. Павлович[37]. В некоторых из эпитафий Зоргенфрей проявляет незаурядное пародийное мастерство. Таково, например, начало эпитафии на Пастернака:
В осколки рта, звенит об зымзу, споря
Со смертью, дождик, крещет гроб вода…
В альбоме Э. Ф. Голлербаха имеется стихотворение известного пушкиниста Н. О. Лернера от 9 (22) июня 1922 года[38]:
В. А. Зоргенфрею
Тебя «пронзительно унылым»
Назвал покойный Гумилёв,
С поэтом, сердцу вечно милым,
Я согласиться был готов.
Но знаю, есть в твоей природе
Лихая резвость — веселей
Что может быть твоих пародий!
Ведь в них ты истый Sorgen-firei[39].
Однако более значительна лирика Зоргенфрея. Сборник «Страстная Суббота» состоит из разделов: «Кладбище», включающего стихотворения 1904-07 гг., и «Милосердная дорога», со стихами 1913–1921 гг.[40] «Оба отдела, — пишет в своём предисловии Зоргенфрей, — связаны некоторым единством поэтического восприятия жизни и смерти, образным выражением этого единства служит наименование книги — “Страстная Суббота”» (т. е. канун Светлого Воскресения).
Хотя подбор текстов в сборнике сделан с большой тщательностью и вкусом, в нём встречаются и явно юношеские стихотворения. В то же время за пределами книжки осталось одно из лучших произведений его первого периода. Это — стихотворение «Грозен тёмный хаос мирозданья…»:
Грозен тёмный хаос мирозданья,
Чужды звёзды дальние земле…
Я дымящим факелом сознанья
Озарил свой путь во мгле.
Прихотлив, неверен, робок тусклый свет
Тлеет факел и дымится;
От предмета на предмет
Тень уродливо ложится.
Душный мрак в борьбе с лучом дрожащим
Вызвал к жизни сонмы тёмных сил
И своим молчаньем леденящим
Слабый стон мой заглушил.
Изнемог я, покорен, подавлен тьмой…
Кто поймёт? Чьё сердце встрепенётся?
Кто на голос одинокий отзовётся мой?[41]
Стихотворение интересно, между прочим, своим своеобразным ритмом, особенно во второй строфе, где оно точно передаёт зыбкость света факела. Вообще, первый раздел книги, многозначительно названный «Кладбище», во многом связан с тяжёлыми настроениями, вызванными поражением революции и отягощёнными общим меланхолическим складом поэта. Здесь видно, что Зоргенфрей — поэт классического склада. Тяготение к строгим формам, чёткому графическому рисунку стиха, герметичность настроения, скупость и выверенность художественных средств сближают его с Баратынским и Тютчевым, а из современников — со школой Брюсова, В. Ходасевичем. У Зоргенфрея отсутствует общесимволистская тональность, субъективность и разорванность образной системы. Близость к символистам у него скорее тематическая (темы смерти, религиозного отречения). Первое стихотворение цикла «Кладбище» построено на контрасте солнечного дня с холодом могилы, на которую принесли венок:
Уходя, ты крест поцеловала…
Миг свиданья беден был и краток,
Но на влажном зеркале металла
Детских губ остался отпечаток.[42]
Наиболее интересно третье стихотворение цикла, интонационно близкое к Тютчеву (ср. «Родной ландшафт…»):
Я слышу: путник бродит меж холмами,
Минувшего отыскивая весть,
И надпись, полустёртую годами,
Припав к земле, пытается прочесть.
И не найдя ответного призыва,
В могильных снах прозрев свою судьбу,
Встаёт с земли и думает тоскливо
Об имени уснувшего в гробу.
Из общей минорной настроенности лирики тех лет выделяется стихотворение «Сентябрь», светлое, оптимистическое –
Сумрак сердца не встревожит,
Вьюга снов не замутит.
Отдельные стихотворения производят впечатление фрагментов, лирических отрывков («И понеслися они…», «Из мрамора, звенящего победно…»). Непосредственно связаны с революцией 1905 г. стихотворения «Кровь», «Мёртвым», «День сгорел…» — картинка из быта древней Руси с царём, идущим к вечерне, и шутом, мигающим «в сторону толпы» (1906), и опять — мотив умирания в одном из лучших стихотворений раздела «Близко то, что давно загадано…» –
В этот миг наяву свершается,
Что беззвучно таили дни,
Кто-то светлый ко мне склоняется
И, целуя, гасит огни.
Влияние Блока сказывается в том, что некоторая скованность интонаций сменяется вещами, написанными как бы одним дыханием: «Сердце ещё не разбилось…», «Близко то, что давно загадано…», «Я стучался в сердца людские…», «Страшно. Ушли, позабыли…», «Выйди в полночь. Площадь белая…».
Второй раздел — «Милосердная дорога», — как бы намечает выход из безысходности «Кладбища». Он начинается со стихотворения «А. Блоку», посланного ему Зоргенфреем из Крюкова, но написанного судя по дате, раньше. Стих Зоргенфрея делается более зрелым отточенным:
Молчание я не нарушу,
Тебе отдаю я во власть
Мою воспалённую лущу,
Мою неизбитую страсть.
Вершина лирики Зоргенфрея — «Горестней сердца прибой…». Лаконизм, предельная выверенность слов, леденящая обстоятельность рассказа как бы подчёркивают надрыв, глубокую душевную боль, отразившиеся в этом стихотворении. Попробуем показать на нём, с помощью каких художественных средств это достигается.
Горестней сердца прибой и бессильные мысли короче,
Ярче взвивается плащ и тревожнее дробь кастаньет.
Холодом веет от стен, и сквозь плотные пологи ночи
Мерной и тяжкой струей проникает щемящий рассвет.
Скоро зажгут на столах запоздалые низкие свечи,
Взвизгнет румынский смычок, оборвётся ночная игра.
Плотный блондин в сюртуке, обольщающий мягкостью речи,
Вынет часы, подойдёт и покажет на стрелки: Пора!
Ветер ворвался и треплет атлас твоего покрывала.
В мутном проходе у стен отразят и замкнут зеркала
Тяжесть усталых колонн и тоску опустевшего зала,
Боль затуманенных глаз и покорную бледность чела.
Гулко стучит у подъезда, трепещет и рвётся машина,
Мутные пятна огней на предутреннем чистом снегу,
К запаху шелка и роз примешается гарь от бензина,
Яростно взвоет рожок и восход заалеет в мозгу.
Будут кружиться навстречу мосты, и пруды, и аллеи,
Ветер засвищет о том, что приснилось, забылось, прошло.
В утреннем свете — спокойнее, чище, бледнее —
Будем смотреть в занесённое снегом стекло.
Что же, не жаль, если за ночь поблекло лицо молодое,
Глубже запали глаза и сомкнулся усмешкою рот —
Так загадала судьба, чтобы нам в это утро слепое
Мчаться по краю застывших, извилистых вод.
Скоро расступятся ели и станет кругом молчаливо,
Вяло блеснут камыши и придвинется низкая даль,
Берег сорвется вперёд, в снеговые поляны залива…
Так загадала судьба. И не страшно. Не нужно. Не жаль.
(Жирным шрифтом выделены парные согласования, курсивом отмечены более сложные).
