Соломон Барт - Стихотворения. 1915-1940 Проза. Письма Собрание сочинений
Социальный заказ и тема о смерти
Смерть всюду, всегда, неизменно.
Неразлучна с ней жизнь золотая.
Смертью дышет небесная твердь
И всё, что живет, что трепещет,
на заре расцветая…
В статье г. Бранда «О бунте созидающем», напечатанной в № 90 (20.IV. с. г.) «Молвы», я усмотрел некоторую логическую непоследовательность.
Г. Бранд пишет:
«Нельзя автору указывать, о чем он должен писать и как он должен писать. Нельзя требовать восхваления того, что автору противно, или порицания того, что ему любо.
Социальный заказ выхолащивает искусство, уродует его, делает бледным, потухшим, бесплодным.
Но отрицание окончательное, в корне, социального заказа не влечет за собой закрывания глаз на то обстоятельство, что не всякое талантливое художественное произведение полезно в данное время и служит тому, что для данного народа, вот теперь, сейчас, является вопросом жизни или смерти».
Эти слова г. Бранда вызывают во мне сомнение.
Разве окончательное в корне отрицание социального заказа, не влекущее за собой закрывания глаз, можно назвать окончательным и коренным? Разве в таком подходе к искусству не кроется закрывание глаз на его постулаты, непризнание их в том или ином нюансе, этой подоплеке всякого истинного искусства?
Не замечая этого противоречия, отгораживая свое отношение к искусству от пресловутого метода социального заказа, г. Бранд, согласно вышеприведенной цитате, невольно подводит искусство под его ярмо.
Весьма неубедительно мне кажется и дальнейшее утверждение г. Бранда: «Почему-то распространен взгляд, — говорит он, — что как-то культурнее, утонченнее, красивее проповедовать смерть и говорить о потустороннем, забывая о земле…»
Это утверждение не только голословно, но является также выпадом в сторону тех, кто не пишет по рецепту г. Бранда: «жизнь это свет, тепло, солнце, движение, тогда как смерть — тьма, холод, неподвижность, гниение».
В опровержение мнения г. Бранда могу назвать не одно гениальное произведение мировой литературы, воспринимающее смерть в ином, грандиозном аспекте.
Возьмем для примера «Божественную Комедию» Данте. В ней поэт заставляет своих современников, бичуя их пороки, преступления и косность, взглянуть на себя, на свои пошлые горести и маленькие радости с той высоты, которая дается только заглянувшим в глаза смерти, ею умудренным.
Внимательно изучив литературные шедевры любой страны, мы не можем не убедиться в том, что все они подвизаются на земле sub specie aeternitatis.
Не составляют исключения и наши величайшие лирики: Лермонтов, Блок, Сологуб. И эпический гений Пушкина ярче всего сказался в нависших над бездной гибели и смерти поэмах: «Медный Всадник», «Моцарт и Сальери», «Дон Жуан» и в никем не превзойденном по глубине восприятия смертной стихии «Пире во время чумы».
А как же относился к смерти Толстой? Сторонился ли он ее, видел ли в ней только холод, тьму и гниение? Вспомним угасание князя Андрея, смерть Пети, смерть Ивана Ильича, вспомним замерзающего хозяина («Хозяин и работник»), вспомним рассказ «Три смерти».
Размер статьи не позволяет мне привести всех авторов, и тем более привести из них цитаты.
В свое время знаменитый химик Бартело сказал приблизительно следующее: «Мы должны работать так, как будто нам предстоит жить вечно». В словах его звучит тревога многих ученых, о которой они повествуют нам в своих дневниках или письмах к друзьям. Она по существу означает, что и наука не может дать человеку полного удовлетворения, вполне осмыслить его существование. Смерть и исходящие из нее духовные излучения занимают определенное и огромное место в душевной жизни каждого не механически мыслящего. Соприкоснувшись со смертью, человек впервые во всем трагизме своей обреченности становится лицом к лицу с вечностью, с Богом, с религией. Она, смерть, указывает ему его место в мироздании, подчеркивает сочетающиеся в нем взлеты в бессмертное с тяготением к бренному, к падению…
А тьма… косность… гниение… Они не в смерти, а в жизни самодовлеющей, в жизни самое себя утверждающей, в большевицких схемах, в большевицкой механизации бытия, сведения его к коммунистическому быту.
И не жизнь возносит человеческую личность в абсолют, а пребывающая на пороге вечности, смертью осиянная жизнь, вмещающая все запросы, все тайны.
Но, убоявшись вещего дыхания смерти, отвергая истину Бога, религии, большевики, это мертворожденное дитя вульгаризированной науки, неминуемо пришли к той мертвечине, где возможны не только литературный социальный заказ, но где возможно и дозволено всё — вплоть до полнейшего нравственного самоопустошения.
Поборникам возрождения родины мысль о смерти не может быть страшна, а страшна и ужасна любовь к жизни в каких бы то ни было принижающих человеческое и национальное достоинство условиях.
Страшна только замерзшая повседневность, недвижная точка примирения с действительностью.
Об основном
На последнем собрании варшавского Литературного содружества много говорилось о нравственном обличьи номера «Wiadomości Literackich», посвященного советской литературе и «культуре». Было доказано, что обличье это сплошная маска, спешно изготовленная на заказ.
Но стоило ли ломиться в открытую дверь и доказывать, что дважды два — четыре? Номер, начиная с текста и кончая иллюстрациями, лишний раз подтвердил болезненную отзывчивость редакции «Wiad. Lit.», флюгерскую многоликость ее, которую еще точнее можно назвать флюгерским безличием.
Из сказанного само собой следует, что я не намерен полемизировать с вышеупомянутой редакцией. К тому же злободневность пресловутого номера отошла уже на второй план. Содержание его служит мне лишь исходной точкой для того, чтобы посвятить несколько строк политической и дискуссионной разноголосице выступавших на собрании ораторов. Не в разногласии, однако, дело, не в антагонизме мнений. Они свойственны всем собраниям. Я, напротив, хочу указать на объединяющий стержень.
Стержень этот заключался в том, что все ораторы подчеркивали отсутствие энтузиазма в борьбе эмиграции с большевиками, но никто из них не счел нужным проанализировать действительные размеры доступной для нас борьбы и подчеркнуть, что борьба эта может иметь лишь чисто моральный характер, заключаясь в критике большевицкой идеологии и их мнимых достижений и в оберегании дорогих русскому духу традиций.
Мы малочисленны. Мы рассеяны по всем странам. Наша разбросанность влечет за собой невозможность единства и организации. Малочисленные, неорганизованные — мы не возбуждаем ничьих политических симпатий и никому мы политически не интересны.
Но кто же виноват в том, что мы политически бессильны?
Казалось бы, что виновато само положение вещей. Однако на собрании раздались голоса, которые приписывали эту вину зарубежной литературе, зарубежным писателям. Отчего, мол, не напишут они произведений, бичующих с одной стороны большевиков, с другой — нашу косность в борьбе с врагом… Отчего же не растравляют они наших ран, не будят нас от безмыслия и спячки, не призывают к восстановлению огнем и мечом попранных идеалов… Освобожденная Россия должна-де быть такой-то. Должна быть восстановлена по такому-то плану, стало быть — у писателя должна быть определенная государственная программа, определяющая и соотношения народностей, и границы страны, и систему управления.
Мы чуть ли не должны завидовать большевикам, учиться у их писателей вносить пропаганду во все сферы умственной жизни…
Но разве можно ставить себе в пример людей, которыми руководит не добрая воля и не осознанная обязанность, а подчинение социальному заказу из трусости, из отсутствия чувства самоуважения и героизма.
А зарубежные писатели…
Во время прений выяснилось, что некоторые ораторы, критикуя зарубежных авторов, мало знакомы с их произведениями. Тот же факт, как мне приходилось наблюдать, можно констатировать и в отношении большинства нашей молодежи к современной литературе.
Только этим и можно объяснить несуразные претензии, предъявленные к людям, которыми все русские, в том числе и мы, должны гордиться.
Невольно приходит на память знаменитое выражение Карлейля о том, что Англии Шекспир дороже всех ее колоний вместе взятых.
Если сейчас среди наших писателей нет Шекспиров, то всё же и в литературном и в чисто человеческом отношении мы не можем не признать за ними очень больших заслуг.
На чужбине, среди нужды и всяческих лишений, они высоко несут знамя русской литературы, по глубине и своеобразности творчества, по меньшей мере, не уступая представителям ни одной из современных передовых литератур. Не нуждаясь в побуждении социального заказа, черпая из своего вдохновения, из своей тоски по родному краю, они создали ряд произведений, исполненных глубоким проникновением в судьбы своего народа и художественно совершенных.
