Андрей Немзер - При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы
115
Пушкин А. С. Т. 3. С. 23.
116
Ю. М. Лотман убедительно показал, как Онегин, постоянно нарушая поведенческие нормы, стремился сорвать дуэль; см.: Лотман Ю. М. Пушкин. С. 533–534, 679. Это, однако, ни в коей мере не снимает с героя вины.
117
Это значило, что проблематичный «двенадцатиглавый» план отвергнут окончательно. Предположение о том, что Пушкин сперва ставит смысловую точку, а затем сочиняет еще три «временно пропущенные» главы, радикально противоречит «дневниковой», свободной, спонтанной природе «Евгения Онегина».
118
Ср. наблюдение Ахматовой: «Байроновский прием: “There was…” и “There were…” – “Тут был…”, “Тут были…”» – Ахматова Анна. О Пушкине. М., 1989. С. 179.
119
Там же. С. 191–193. Для Ахматовой байроновский подтекст болдинских сочинений не значим.
120
Наряду с оглядкой на Байрона, его роман, героя, жизнь и уход (характерно, что, завершив своего «Дон-Жуана», Пушкин в Болдине же сочиняет своего «Беппо» – «Домик в Коломне», пародирующий «Евгения Онегина» и ему сопутствующий), в заключительной главе чрезвычайно важна оглядка на другого пушкинского поэтического учителя – Жуковского. Если байроновские реминисценции относятся преимущественно к сфере проблемного героя, то отголоски поэзии Жуковского сопутствуют неизменной героини. «Спутник странный» и «милый идеал» суть полюса, заданные, вероятно, самыми важными для Пушкина поэтами-современниками. Отметим также, что финальная строфа «Евгения Онегина» отсылает не столько к эпиграфу «Бахчисарайского фонтана» и связанной с его рецепцией декабристской проблематикой, сколько к стихам Жуковского – переводу посвящения к «Фаусту», превращенному русским поэтом в посвящение к долго писавшейся «старинной повести» «Двенадцать спящих дев». У Пушкина, как и у Жуковского, речь идет не просто о неумолимом ходе времени-истории, но о распаде круга читателей-слушателей. Ср.: «К ним не дойдут последней песни звуки; / Рассеян круг, где первую я пел; / Не встретят их простертые к ним руки; / Прекрасный сон их жизни улетел. / Других умчал могущий Дух разлуки; / Счастливый край, их знавший, опустел; / Разбросаны по всем дорогам мира – / Не им поет задумчивая лира» (цит. по: Жуковский В. А. Соч.: В 3 т. М., 1980. Т. 2. С. 74) и «Но те, которым в дружной встрече / Я строфы первые читал… / Иных уж нет, а те далече, / Как Сади некогда сказал…» (190).
121
Разумеется, немаловажен был здесь и политический аспект. Однако скорее всего он сводился к автоцензуре, понятной в лето польского восстания и холерных бунтов, когда Пушкин занял жестко государственническую позицию. Поэт безусловно мог освободить «Странствие» от взрывоопасных эпизодов (судьба «декабристских» строф, уже отошедших в имеющий особый – и неясный – статус «Х песнь»), а противопоставление скучающего Онегина великой стране со славным прошлым никак не входило в противоречие с государственным курсом. Пушкин, однако, предпочел иное – неожиданное – решение. Композиционный смысл «Отрывков из Путешествия Онегина», опубликованных в первом полном издании романа, достаточно подробно истолкован в известных работах Ю. Н. Чумакова и Ю. М. Лотмана.
122
См.: Левкович Л. Я. Наброски послания о продолжении «Евгения Онегина» // Стихотворения Пушкина 1820—1830-х годов. Л., 1974.
123
Пушкин А. С. Т. 4. С. 250–251.
124
«Евгений Онегин» цитируется по изданию: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. <Л.>, 1937. Т. 6. Номера глав и строф указываются в тексте римскими цифрами, страницы – арабскими.
125
Набоков В. В. Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин». СПб., 1998. С. 473. Ориентация на популярную элегию Мильвуа неоднократно отмечалась как до, так и после Набокова; см. библиографическую сводку в комментарии В. Э. Вацуро: Французская элегия XVIII–XIX веков в переводах поэтов пушкинской поры. М., 1989. С. 641.
126
Эйгес И. Пушкин и Жуковский // Пушкин родоначальник новой русской литературы. М.; Л., 1941. С. 207; Набоков. С. 483.
127
Проскурин О. А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М., 1999. С. 177.
128
Любопытен вариант: «Как будто по неволе с места».
129
См. сводку обнаруженных параллелей к этому стихотворению в комментарии В. Э. Вацуро: Пушкин А. С. Полн. собр. соч: В 20 т. СПб., 1999. Т. 1. С. 746. Для нашего сюжета, учитывая точные наблюдения над скрытым эротизмом поэзии Ленского (Проскурин О. А. С. 148–161, 173–176), наиболее значима связь с «Приведением» Парни (перевод Батюшкова, 1810).
130
Необходимо отметить, так сказать, «двойную верность» Татьяны: она верна не только «другому», которому «отдана», но и Онегину, которого по-прежнему любит. В этом отношении Татьяна повторяет героиню «Алины и Альсима». О перекличке этой баллады с онегинским финалом см.: Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. М., 1965. С. 145–146. Напомним, что муж Алины, как и муж Татьяны, генерал. В этой связи не таким уж случайным кажется имя кузины старшей Лариной. В седьмой главе старушка Алина именуется «княжной» (следовательно замужем она не была, т. е. сохранила верность своему неназванному «Альсиму» или «Грандисону», возможно, тому же, которым пленялась до замужества ее двоюродная сестра); в той же XLI строфе (первые минуты встречи после долгой разлуки) она говорит: «Кузина, помнишь Грандисона? <…> Меня в сочельник навестил: / Недавно сына он женил» (156–157). Лирико-автобиографический подтекст баллады Жуковского вовсе не исключал возможности ее игровых переосмыслений, начало которым положил в отброшенной концовке сам автор. «Алины бедной приключенье – / Урок мужьям. / Не верить в первое мгновенье/ Своим глазам. / Застав с женою армянина / Рука с рукой, / Молчите: есть тому причина; / Идет домой» – Жуковский В. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М., 2008. Т. 3. С. 311 (далее – Жуковский). Ультраромантический герой пушкинской «Черной шали» не следует этому благому совету. «В покой отдаленный вхожу я один… / Неверную деву лобзал армянин. // Не взвидел я света; булат загремел… / Прервать поцелуя злодей не успел. // Безглавое тело я долго топтал, / И молча на деву, бледнея, взирал. // Я помню моленья… текущую кровь… / Погибла гречанка, погибла любовь» – Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1977. Т. 2. С. 16–17 (далее – Пушкин). Ср.: «Алине руку на прощанье/ Он подает: / Она берет ее в молчанье / И к сердцу жмет. / Вдруг входит муж; как в исступленье / Он задрожал / И им во грудь в одно мгновенье / Вонзил кинжал. // Альсима нет; Алина дышит: / “Невинна я…”» – Жуковский. Т. 3. С. 62. В «Черной шали» Пушкин иронически меняет точку зрения, доверяя рассказ персонажу, эквивалентному «генералу» Жуковского. Если учесть, что связующее два текста слово «армянин» – арзамасское прозвище Дениса Давыдова, что экзотический четырехстопный амфибрахий «Черной шали» заимствован из баллад Жуковского (Б. В. Томашевский указывал на «Мщение», опубликованное в феврале 1820, т. е. за несколько месяцев до датированной 14 ноября «Черной шали»; см.: Томашевский Б. В. Пушкин: В 2 т. М., 1990. Изд. 2. Т. 2. С. 144; однако Пушкин был несомненно знаком и с двумя другими образцами этого метра – балладой «Три песни», написанной, как и «Мщение», в 1816, а опубликованной в 1820 в № 4 «Соревнователя просвещения и благотворения», и «Лесным царем», появившимся уже в 1818, в № IV «Fur Wenige») и что кишиневская осень 1820 года – время постоянного общения Пушкина с арзамасцем М. Ф. Орловым (см. черновик их совместного шутливого письма к петербургским арзамасцам от 20-х чисел сентября 1820 – Пушкин. Т. 10. С. 19), то предположение об арзамасской перелицовке баллады Жуковского в «Черную шаль» представляется вполне достоверным. Таким образом и «онегинское» обращение к «Алине и Альсиму» перестает казаться случайным.
131
Ср.: «Пушкин <…> ищет сюжет, где бы разгневанная и ревнующая тень могла явиться. Для этого он изменяет сюжет Дон Гуана и делает Командора не отцом Донны Анны, а ее мужем. Трогательная невеста-вдова Ксения Годунова (трагедия была написана раньше, чем шестая глава “Евгения Онегина”. – А. Н.), плачущая над портретом мертвого жениха, которого она никогда в жизни не видела, говорит: “Я и мертвому буду ему верна”. Знаменитая отповедь Татьяны <…> только бледное отражение того, что утверждают Ксения Годунова и Донна Анна (“Вдова должна и гробу быть верна”)»; и в особенности: «Мы даже не знаем ее (Донны Анны. – А. Н.) судьбу <…>, ведь это не Татьяна, не Русалка, которых надо возвеличить, а нечто вроде Ольги Лариной» – Ахматова Анна. О Пушкине. Статьи и заметки. М., 1989. Изд. 3, испр. и доп. С. 107–108, 167.
