Внутренний СССР - Разгерметизация
Но для режима выход верноподданной в своём большинстве толпы на Дворцовую площадь реальной опасности не представлял, хотя отдельные эксцессы и могли иметь место, как во всяком массовом уличном мероприятии. Для устойчивости режима и разрядки общественной напряженности было бы лучше, если бы войска пропустили шествие к Зимнему дворцу, и толпе было бы даже позволено ворваться в пустующий Зимний дворец, если бы нашлись подстрекатели к такому. Вторжение во дворец и возможное его разграбление, в сознании подавляющего большинства участников шествия и населения страны, было бы уголовщиной, а не политикой, что обнажило бы сущность руководства революционно-силовых партий, призывавших к вооруженному свержению режима, и подорвало бы их авторитет в народе. В этом случае все свои последующие действия режим мог бы мотивировать необходимостью подавления уголовщины.
А в случае отсутствия эксцессов правительству необходимо было только начать политику действительных реформ, умерявших гнет капитала на простонародье и лишавших социальной базы революционные партии, как то дальновидно и предполагал С.В.Зубатов. И коли уж Охранное отделение занялось работой среди рабочих, отклоняя рабочее движение от силового решения социальных проблем, то следовало иметь стратегию реформ, которая одновременно пропагандировалась бы в рабочей среде и проводилась бы в жизнь правительством империи так, чтобы революционно настроенная интеллигенция не могла вклиниться в этот процесс.
Но поскольку “элита” ничего не желала менять, не желала ни в чем умерить свою роскошь на фоне тягот простого рабочего люда, то С.В.Зубатов за два года до начала революции (в 1903 г.) был дискредитирован, уволен со службы как “подрывной элемент” и сослан во Владимир. Это произошло следующим образом.
В Москве «движение разрасталось. Успех был очевиден. Рабочие доверчиво подходили к власти и сторонились революционеров.
Местные революционные деятели всполошились, но обставленные надзором, были бессильны. Пошли сплетни и клевета среди разночинной интеллигенции. В старой России было так: раз где-либо видна рука правительства, значит то плохо; сделай то же самое кто-либо иной — хорошо.
Дошло до Петербурга. Тамошние социал-демократические организации стали присылать своих делегатов познакомиться, что делается в Москве. Зубатов, зная о приезде этих ораторов, устраивал обыкновенно так, что гость допускался на собрание, ему разрешали говорить, но против него выступал заранее подготовленный более сильный, горячий талантливый оратор — москвич. Он побивал приезжего на диспуте, и приезжий проваливался в глазах рабочих; революционер пасовал перед реформистом. После же диспутов на обратном пути в Петербург, депутатов нередко арестовывали, что было большой тактической ошибкой, очень повредившей делу легализации. Правда, благодаря этим арестам нежелательные наезды в Москву прекратились; но зато и Москву стали называть гнездом провокации, причем в это понятие входило уже всякое действие, связанное так или иначе с охранным отделением, и словом провокация было окрещено и всё новое движение.
Между тем в Москве рабочие жили новою, более осмысленною, но не революционной жизнью. Они жадно слушали профессоров, занимались самообразованием, изучали экономические вопросы. Так продолжалось до тех пор, пока делами руководил сам Зубатов, и пока участие в деле легализации охранного отделения не стало достоянием широких слоев общества.» — ист. 97, с. 100, 101.
Аналогичной работой занялись и в других промышленных районах:
«Работа в Одессе началась и стал расширяться. Но занятый своим прямым делом Васильев [56] не справился с порученной его надзору легализацией. Шаевич [57] ускользнул из его рук, сыграл в левизну, и одесская работа закончилась летом 1903 года большой забастовкой, в которой приняли главное участие сорганизованные Шаевичем рабочие.» — ист. 97, с. 104, 105.
После этих событий тогдашний министр внутренних дел Плеве, которому сообщили, что Зубатов ведет против него интригу, «доложил государю, что главным виновником одесской забастовки является Зубатов, действовавший самовольно и без всякого ведома министра». Последнее было ложью. Процесс легализации рабочего движения в Одессе осуществлялся с санкции Плеве, который ушел от ответственности за эту неудачу и избавился от инициативного подчиненного.
«Ненавидимый революционерами, непонятый обществом, отвергнутый правительством и заподозренный в некоторой революционности, Зубатов уехал в ссылку. Но опала и ссылка… не повлияли на его политические убеждения. И во Владимире и после, живя в Москве, Зубатов продолжал оставаться честным человеком, идейным и стойким монархистом.
И когда, спустя четырнадцать лет, Зубатов, сидя за обедом с своей семьей в Замоскворечьи, узнал, что царь отрекся, что в России революция, — он, молча выслушал страшную весть, понял весь ужас происшедшего и вышел в соседнюю комнату…
Раздался выстрел. Зубатова не стало.» — ист. 97, с. 105 — 107.
Именно в своих оценках благоразумия правящей “элиты” Российской империи С.В.Зубатов оказался наивен. Его деятельность по созданию рабочих организаций только ускорила процесс самоуничтожения правящей “элиты” Российской империи, поскольку он хотел, чтобы необходимые преобразования общественных отношений в России прошли управляемо под контролем органов исторически сложившейся власти без социальных потрясений; в то время как “элита” жила сегодняшним днем и видела в простом народе не людей, а средство для удовлетворения её сиюминутных потребностей. Последнее хорошо выразилось в эпизоде обращения с конторщиком Х., назначенным полицией в “депутацию рабочих” к царю. Это — этика, но “элита” и экономически ничем не хотела поступиться, по существу желая подневолить себе рабочих так же, как в прошлом были подневольны крепостные:
«Витте рвал и метал. Московские капиталисты не раз обращались к нему с жалобами, что полиция вмешивается в их взаимоотношения с рабочими; жаловалась и фабричная инспекция.» — ист. 97, с. 101.
Наименование же «зубатовщина» прилипло к тому стилю в деятельности спецслужб, когда подрывные и прочие антиобщественные организации создаются самими же спецслужбами для того, чтобы их руководству было проще доказать необходимость и эффективность своей деятельности перед вышестоящими государственными чиновниками. Этот стиль работы спецслужб находит полную поддержку в государственном аппарате, когда правящая “элита” не желает ничего менять в общественных отношениях, а репрессивными действиями надеется подавить оппозицию и изжить кризис в настоящем в слепой надежде, что в будущем он сам как-нибудь, сам собой рассосется без управленческих усилий со стороны государства.
Но этот стиль деятельности спецслужб многих государств в прошлом и настоящем, во многом социально обусловлен отношением к ним того слоя общества, который сейчас именуется “интеллигенция”. “Интеллигенция”, почитая себя “совестью нации”, видит в деятельности спецслужб государств исключительно интриги, провокации, шантаж и т.п. грязь, брезгуя которыми уклоняется от работы в них, открывая дорогу в спецслужбы тем, кто действительно склонен к тому, чтобы мощь государственного аппарата и спецслужб, в частности, употреблять в своих мелкокорыстных целях и нарушать этику, свойственную нравственно здоровым людям.
Как интеллигенция СССР брезговала КГБ, так и интеллигенция Российской империи брезговала Охранным отделением, лишая спецслужбы нравственно здравой общественной поддержки и совестливого, дееспособного кадрового корпуса, способного уберечь общество от бед своевременным предупреждением и решением встающих проблем. Но это означает, что интеллигенции в обоих случаях было свойственна не обостренная рафинированная совестливость и непреклонность в делании добра во всех обстоятельствах, а заурядные: трусость, чистоплюйство и безволие, пролагавшие дорогу еще большему злу — множественным социальным бедствиям при потере государственного управления, многократно превосходящим злоупотребления спецслужб, так или иначе имеющие место во всяком государственном управлении делами общества в целом.
В частности о проблеме “сексотов” в обществе и о том, как их набирало Охранное отделение, А.Спиридович пишет следующее:
«Красиво и убедительно говорил Зубатов подготавливая из нас будущих руководителей политического розыска, но воспринять сразу эту государственную точку зрения на внутреннюю агентуру было трудно. Мы принимали, как бесспорные, все советы относительно сотрудника и все-таки они в наших глазах были предателями по отношению своих товарищей. Мы понимали, что без шпионов ничего нельзя знать, что делается во вражеском лагере; мы сознавали, что сотрудников надо иметь также, как надо иметь военных шпионов, чтобы получать необходимые сведения о неприятельской армии и флоте, об их мобилизационных планах и т.д. Всё это мы понимали хорошо, но нам, офицерам, воспитанным в традициях товарищества и верности дружбы, стать сразу на точку холодного разума и начать убеждать человека, чтобы он ради пользы дела, забыл всё самое интимное, — дорогое и шел на измену, было тяжело и трудно. Наш невоенный начальник [58] не мог этого понять. Да мы не говорили много с ним об этом. В нас шла борьба.
