Роман Белоусов - ТАЙНА ИППОКРЕНЫ
Жестокость воспитывалась и зрелищами. Толпы зрителей собирались в Бир-гарден поглазеть на травлю собаками самых злобных и огромных медведей, когда-либо существовавших в Англии, как сообщала реклама. «Можно увидеть также травлю быков собаками», — говорилось далее в объявлении, помещенном 9 июня 1716 года в «Уикли джорнэл». В конце предусмотрительно указывалось и время начала «состязаний» — 3 часа пополудни, так как «этот спорт продлится долго».
Но самым популярным зрелищем, неизменно привлекавшим огромное число людей, была казнь преступников. В эти дни (они объявлялись нерабочими) на улицы выходил буквально весь Лондон. Да что там улицы, крыши домов, деревья, колонны — все, откуда можно было увидеть предстоящее зрелище, занимали любопытные. Можно сказать, что это был огромный массовый спектакль, разыгрывавшийся на открытом воздухе.
Смертные казни (по закону непременно публичные) совершались прямо на площадях и улицах, на Черинг-кросс, на Бирже, у ворот Темпл-бар, в Ковент-гарден, а также на Тауэр-хилл, где издревле лишали головы лиц высокого происхождения. Для них же существовала привилегия — вольнонаемный палач. Прикосновение профессионала считалось бесчестьем, и аристократам предоставлялась возможность его избежать. Что касается большинства простолюдинов, приговоренных к смерти, то их чаще всего казнили в Тайберне, на огромном лугу в двух милях от города. Сюда съезжались и приходили со всех его концов. Даже великосветские кокетки в сопровождении щеголей кавалеров стремились не пропустить «ярмарку в Тайберне» и, случалось, платили немалые деньги за места на трибунах поближе к виселице. Но и те, кто не поддавался общему ажиотажу и не помышлял о походе в Тайберн, считали публичную казнь весьма полезным делом. Самуэл Джонсон признавался своему другу и биографу Джеймсу Босуэлу: «Казни должны привлекать зрителей. В противном случае они не будут отвечать своей цели». Однако маститый писатель ошибался. Зрелище казни отнюдь не очищало души и не пробуждало мысли о том, что преступник получил по заслугам. Наказание не устрашало — слишком дешево ценилась человеческая жизнь. Напротив, зрители, воспитанные на жестокости и насилии, получали удовольствие от самой процедуры. Преступник же, как бы исполнявший главную роль в этом грандиозном действе, был далек от того, чтобы разыграть из себя кающегося грешника. Эшафот или виселицу не считали преддверием неба.
Ровно сто лет спустя такую же картину наблюдал Виктор Гюго на Гревской площади в Париже. Поэт был поражен праздничным настроением, охватившим толпу в ожидании казни. «Все окна домов были усеяны зрителями, — писал он, отмечая, что многие окна сдавали внаймы за дорогую цену, — и там, грациозно облокотившись о подоконники, сидели молодые, нарядные женщины с бокалами в руках». С тех пор поэт не переставал гневно возмущаться смертной казнью, многие годы добиваясь ее отмены. Как добивался этого же Чарлз Диккенс, протестуя против варварских зрелищ, и в его дни все еще собиравших толпу в 50 тысяч человек. Ведь отменили же в свое время казнь путем отсечения головы, резонно напоминал писатель. Последним, кто подвергся этому наказанию, был лорд Ловит, мятежник и авантюрист, обезглавленный в 1747 году. Добивался писатель отмены и другого, не менее жестокого обычая, за который ратовали сторонники «теории» устрашения. В газете «Таймс» Диккенс не раз выступал против того, чтобы тела казненных оставляли висеть на виселице, бережно укутав их в халат, предусмотрительно — на случай непогоды (!) — пропитанный дегтем. «О, экономная страна, просмаливающая повешенных!» — в свою очередь восклицал по этому поводу В. Гюго.
Но не только Гюго и Ч. Диккенс, а и многие другие писатели, в том числе Вольтер и Руссо, Шелли и де Виньи, Золя и Конан Дойль, Франс и Короленко и другие, выступали против смертной казни — наказания главным образом для бедняков. Никакие, по их мнению, новейшие технические ухищрения, ни «национальная бритва» — изобретение доктора Гильотена, ни «гуманное» предложение Эльбриджа Герри о введении смертной казни на электрическом стуле, не меняли сути дела. Впрочем, заговорят об этом лишь в XIX веке, а во времена Дефо куда как успешно применяли старый, испытанный способ — смерть через повешение. И «ярмарка в Тайберне» была одним из самых популярных зрелищ у жителей английской столицы.
* * *
Затейливый бой каминных томпионовских часов зазвучал нежно и мелодично. Стрелки, слившись в одну линию, стояли вертикально: было шесть часов утра. Обычно он вставал позже, но сегодня, вспомнил Дефо, ему надо спешить. Предстоит долгий и утомительный день.
Накануне, при последней беседе с Джеком Шеппердом, приговоренном к смерти, он условился с ним, что утром, в день казни, передаст ему во дворе тюрьмы (позже это не удалось бы) свою рукопись заранее написанного о нем памфлета. И что Джек около виселицы, на глазах у всей толпы вернет ее обратно, будто свою собственную, лично им написанную исповедь.
Эта маленькая хитрость послужит прекрасной рекламой очередному сочинению Дефо и облегчит продажу памфлета, который отпечатают тотчас после казни. Ради этого рекламного трюка, собственно, и придется теперь тащиться через весь город в Тайберн. Что и говорить, нелегко добывать свой хлеб журналисту, да еще в таком, как он, возрасте.
Небось несмотря на непогоду и раннее утро наиболее нетерпеливые зрители занимают места на маршруте между тюрьмой и Тайберном. Наверное, и там, на лугу, уже топчутся вокруг виселицы любители кровавого спектакля. От холода не спасает ни горячая картошка в карманах пальто, ни шарф, которым закутана шея. Но невзирая на ноябрьское ненастье они полны решимости ждать, когда начнется «представление».
К девяти часам Дефо добрался до Ньюгейтской тюрьмы. Прибыл он как раз вовремя: героя драмы уже вывели из камеры смертников. Улыбаясь, Джек Шепперд ступил на булыжный двор. Он чисто выбрит, аккуратно одет, но без шляпы. На плечи накинуто — скорее для эффекта, чем для тепла, — модное пальто с черными манжетами. Его худая и не очень высокая фигура вызывает всеобщее любопытство. Короткие черные волосы и густые брови оттеняют бледность кожи, в то время как его вздернутый нос и большие карие глаза смотрят внимательно и, казалось, равнодушно. Трудно поверить, что это один из самых знаменитых преступников, которых Дефо когда-либо приходилось видеть, и что это тот самый «жестокий негодяй», как позже назовет его У. Теккерей, которому едва исполнилось 22 года и который прослыл кумиром лондонской толпы.
Улучив момент, когда помощник шерифа дает расписку на получение тела, как если бы приговоренный уже умер, Дефо приближается к Джеку и, как условились, незаметно передает ему рукопись.
Затем в дело вступает кузнец. Он сбивает с осужденного ножные кандалы — отныне они на многие годы станут главной реликвией тюрьмы Ньюгейт. Джек протягивает руки, как бы просит сбить и наручники. Никто не обращает на это внимания. И тут Джек срывается, теряет самообладание и набрасывается на палача, который пытается обвязать веревкой его грудь. Все понимают причину гнева: видимо, тщательно подготовленный план побега рухнул. Когда же помощник шерифа, обыскивая Джека, находит у него в жилете спрятанный нож, сомнения ни у кого нет — побег готовился. Да и сам Джек, понимая, что терять ему нечего, признается, смеясь, что намеревался скрыться в толпе своих друзей. Тюремщики тоже смеются.
Между тем народ все прибывает. Шум на улице стоит невообразимый. В окнах, на крыше — всюду возбужденные зрители. Внизу море людских голов. Говорят, что собрались десятки тысяч человек. Монотонно и печально звонит большой колокол церкви Гроба Господня.
Но вот ворота тюрьмы открылись, и солдаты, разогнав толпу, расчистили путь. В тот же момент показалась телега, и все увидели Джека, а рядом с ним фигуру палача, восседавшего на заранее приготовленном гробе. Солдаты с пиками в зеленых треуголках, красные мундиры перетянуты крест-накрест белыми портупеями, помощник шерифа тоже в ярко-алом костюме, палач, как и положено, в черном одеянии придавали процессии скорее торжественный, чем мрачный вид. Замыкали шествие судебный исполнитель и констебли на лошадях.
Солдаты были начеку и не подпускали близко к телеге беснующихся любопытных. Лишь одному человеку разрешили приблизиться. Дефо увидел, как мистер Вэгстафф, тюремный священник, подойдя к телеге, стал что-то говорить Джеку. Может быть, он вознамерился подготовить смертника к той иной жизни, которая его ожидала, и пытался вызвать у него раскаяние? А возможно, считая это пустой затеей, мистер Вэгстафф в последний час надеялся узнать кое-что из жизни несчастного, чтобы потом изложить в газетной статейке? Если это так, то неповоротливый тюремный отец опоздал. Скоро он сможет в этом убедиться.
В этот момент начался следующий акт зрелища. Когда телега с приговоренным поравнялась со ступенями церкви, навстречу вышел глашатай с небольшим колоколом в руках, в который он звонил в интервалы между ударами большого колокола церкви Гроба Господня. До Дефо донеслись слова мрачной молитвы: «…помолимся за идущего на смерть бедного грешника, по ком звонит этот колокол». Толпа замерла, словно завороженная. «Вы, приговоренные к смерти, — продолжал голос, — покайтесь, умойтесь скорбными слезами, выпросите милосердие Господа для спасения вашей души…». В полной тишине зрители молча внимали словам молитвы, видимо, как показалось Дефо, принимая на свой счет наставления о покаянии. «Господь милосерден к вам, Христос милосерден к вам…» Голос умолк. И тотчас на ступенях появились девушки с цветами, и букеты полетели к ногам смертника. Масса людей заколыхалась и разразилась общим воплем ликования. Цветы и красочные бумажные ленты, воздушные поцелуи в неистовстве адресовали главному герою драмы. Он же «держался прекрасно, — писала на другой день о Джеке «Лондон ньюс», — и, казалось, не проявляет никакого волнения, естественного при столь роковых обстоятельствах». Можно было подумать, что все это доставляло ему удовольствие. И он с охотой исполнял предложенную роль точно в соответствии с тем, чему учили граб-стритовские книжонки о подвигах «кавалеров удачи», — не только быть смелым вором, но и храбро идти на виселицу. Впрочем, таков был ритуал, выработанный годами, а Джек не первый, кто принимал участие в подобном массовом спектакле. Через этот последний путь прошли многие такие же, как он, обреченные его предшественники. Рядом с Дефо некий господин, видимо, удивленный той беспечностью, с какой Джек исполнял свою роль, обратился к соседу:
