Владимир Набоков - Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина
[XXVII]
Но уж темнеет вечер синий,
Пора нам в Оперу скорей:
Там упоительный Россини,
4 Европы баловень — Орфей.
Не внемля критике суровой,
Он вечно тот же, вечно новый,
Он звуки льет — они кипят,
8 Они текут; они горят
Как поцелуи молодые,
Все в неге, в пламени любви,
Как зашипевшего Аи
12 Струя и брызги золотые…
Но, господа, позволено ль
С вином равнять do-re-mi-sol?
3 Россини. «Россини» рифмуется с «синий». Единственный на моей памяти допушкинский случай рифмовки «синего» вообще — строчка в оде (1775) Василия Петрова (1736–99), где «синий» рифмуется с «иней».
8–14 Это «развернутое» сравнение музыки и шампанского, с его пренебрежительной концовкой, не слишком отличается от «повисшего» сравнения шампанского с «подобием того сего» в главе Четвертой, XLV, или с «любовницей», «блестящей, ветреной, живой», в строфе XLVI той же главы. Шипучее вино провинциальной марки также сравнивается — с «Зизи» в конце главы Пятой, XXXII. Такое частое обыгрывание темы вина и сравнений с ним слегка надоедает.
[XXVIII]
А только ль там очарований?
А разыскательный лорнет?
А закулисные свиданья?
4 A prima dona? a балет?
А ложа, где, красой блистая,
Негоцианка молодая,
Самолюбива и томна,
8 Толпой рабов окружена?
Она и внемлет и не внемлет
И каватине, и мольбам,
И шутке с лестью пополам…
12 А муж — в углу за нею дремлет,
В просонках фора закричит,
Зевнет и — снова захрапит.
5 В черновике (2370, л. 68) на полях, рядом с этой строкой написано имя «Монари» (первоклассного итальянского тенора Одесской оперы).
5–14 Речь идет, вероятно, об Амалии Ризнич, урожденной Рипп, дочери австро-еврейского банкира, одной из трех-четырех дам, возлюбленных Пушкина в Одессе. Она умерла в Генуе в мае 1825 г., почти тогда, когда Пушкин (он узнал о ее смерти более года спустя) работал над этими строфами (приблизительно в марте). Мать у нее была итальянка. Муж, Иван Ризнич (или, как он писал на французский манер, Жан Ризнич), — богатый и просвещенный далматский купец, торговавший зерном.
Она, по-видимому, упоминается и в первом черновике строфы XX:
Там хладнокровного <купца>
Блистает резвая подруга.
См. также коммент. к главе Десятой, XIII, 3.
Пушкин ухаживал за Амалией Ризнич летом и осенью 1823 г. в Одессе. Его страстная элегия, начинающаяся словами «Мой голос для тебя и ласковый и томный», вероятно, адресована ей. Она родила своему мужу сына в начале 1824 г., а в мае того же года тяжело заболела чахоткой, уехала из Одессы в Австрию и Италию, где и умерла[93]. Ее муж оставался в Одессе и узнал о смерти жены 8 июня 1825 г. Туманский в альманахе Амфитеатрова и Ознобишина «Северная лира на 1827 год» (опубл. в ноябре 1826 г.) посвятил Пушкину пятистопный сонет «На кончину Р.»[94], датированный: Одесса, июль 1825. Странно, что Пушкин узнал о смерти Амалии Ризнич (от Туманского?) только в июле 1826 г.
В начале 1827 г. Ризнич женился на графине Полине Ржевуской, сестре Каролины Собаньской и Эвелины Ганской.
[XXIX]
Финал гремит; пустеет зала;
Шумя, торопится разъезд;
Толпа на площадь побежала
4 При блеске фонарей и звезд,
Сыны Авзонии счастливой
Слегка поют мотив игривый,
Его невольно затвердив,
8 А мы ревем речитатив.
Но поздно. Тихо спит Одесса;
И бездыханна и тепла
Немая ночь. Луна взошла,
12 Прозрачно-легкая завеса
Объемлет небо. Все молчит;
Лишь море Черное шумит…
Любопытно сопоставить эту псевдоитальянскую ночь — ее золотые звуки музыки Россини (XXVII, 11) и одесских «сынов Авзонии» — с воображаемыми и вожделенными «ночами Италии златой», к которым так вдохновенно взывает поэт в главе Первой, XLIX. Следует также отметить, что глава Первая, L, упоминанием одесской морской набережной соотносится с последними строками окончательной редакции «ЕО». Действительно, самая последняя строка («Итак я жил тогда в Одессе…», которой в рукописи начинается строфа XXX «Путешествия») совпадает фактически с пометой Пушкина к слову «морем» в главе Первой, L, 3 («Писано в Одессе») — это Черное море, которое шумит в предпоследней строке «ЕО» («Путешествие», XXIX, 14) и объединяет линией своего горизонта первые и заключительные строки окончательного текста романа в один из тех внутренних композиционных кругов, другие примеры которых я уже приводил в настоящем комментарии.
[XXX]
Итак я жил тогда в Одессе
Средь новоизбранных друзей
Забыв о сумрачном повесе
4 Герое повести моей —
Онег<ин> никогда со мною
Не хвастал дружбою почтовою
А я счастливый человек
8 Не переписывался ввек
Ни с кем — Каким же изумленьем,
Судите, был я поражен
Когда ко мне явился он
12 Неприглашенным привиденьем —
Как громко ахнули друзья
И как обрадовался я! —
В беловой рукописи (ПБ 18, л. 1 об.).
1 в Одессе. Это последнее слово окончательного текста. Оно рифмуется со словом «повесе» (предл. пад.; см. следующий коммент.), которое в именительном падеже — «повеса» — рифмуется во второй строфе «ЕО» с «Зевеса», в свою очередь, рифмующегося со словом «Одесса» в «Путешествии» [XXII], крайне приятная перекличка под сводами нашей поэмы.
3 Забыв о сумрачном повесе. Эпитет «сумрачный» близок здесь французскому «ténébreux». Тип «le beau ténébreux» (красивого и мрачного рыцаря «Бельтенброса», как называл себя Амадис Гальский) был модным образцом для молодых людей в конце 1820-х годов.
7–9 Обратите внимание на резкость переноса:
А я, счастливый человек,
Не переписывался ввек
Ни с кем…
Одной из причин, среди прочих, высылки нашего поэта из Одессы в июле 1824 г. послужило перехваченное болтливое письмо одному из его многочисленных корреспондентов (возможно, Кюхельбекеру; см. коммент. к строфе [XXXII].
13 друзья. Место — Одесса, время — осень 1823 г. Два друга (а именно так я понимаю слово «друзья», которое может также означать «наши друзья») не виделись с мая 1820 г., когда Пушкин уехал из столицы в Екатеринослав и на Кавказ, в то время как Онегин отправился в поместье своего дяди, расположенное на полпути между Опочкой и Москвой. История, начавшаяся в главе Первой, завершила полный круг. Читателю следует полагать, что теперь в Одессе Онегин рассказывает Пушкину обо всем происшедшем с тех пор. Остальное доскажет Пушкину его Муза, которую мы встречаем в главе Седьмой, V, 5 и Восьмой, I–VII.
Возможно, на этом этапе стоит подвести итоги путешествий наших героев, используя все доступные сведения. Из своего имения Онегин отправляется в Петербург в начале 1821 г. Он начинает свое путешествие по России 3 июня (или 3 июля?). Его московский и волжский маршруты (лето 1821 г., Пушкин к этому времени был в Кишиневе) проходили далеко к востоку от маршрута Пушкина (май-июнь 1821 г., Петербург — Киев — Екатеринослав — Ростов), но на северном Кавказе их пути совпадают.
В мае 1820 г. Пушкин был прикомандирован в качестве сверхштатного чиновника в канцелярию генерала Инзова, главного попечителя об иностранных поселенцах южного края России. Штаб Инзова находился в Екатеринославе (ныне Днепропетровск), куда Пушкин прибыл из Петербурга числа 20 мая не только как новый служащий, но и как курьер: он привез Инзову весть о том, что тот назначен полномочным наместником Бессарабии. Между отъездом Пушкина из Екатеринослава (28 мая, с Раевскими) в отпуск по болезни на целебные воды Пятигорска, на Кавказ, и его счастливым пребыванием в Крыму (третья неделя августа — до 5 сентября) Инзов и его канцелярия перебрались в Кишинев; Пушкин присоединился к своему начальнику 21 сент. 1820 г., через четыре месяца после встречи с ним в Екатеринославе.
Маршрут Онегина, приведший его, как и Пушкина, на лечебные воды северного Кавказа, совпадает далее с поездкой поэта в Грузию, совершенной им во время войны с Турцией, летом 1829 г. Онегин живет на Кавказе с конца 1821 г. до лета 1823 г., когда он повторяет летний, 1820 г., маршрут Пушкина — через Тамань в Крым, и посещает Бахчисарай осенью 1823 г., три года спустя после Пушкина.
