Николай Добролюбов - «Собеседник любителей российского слова»
Резкость и бесцеремонность выражений, в которых описывается в «Собеседнике» тогдашний разврат, может показаться странною и неприятною для утонченных нравов нашего времени, которые позволяют делать некоторые вещи, но не позволяют говорить о них. Принимая в уважение это обстоятельство и не видя надобности приводить доказательства на столь общеизвестный предмет, мы удержимся здесь от выписок из статей, в которых особенно резко изображаются отношения тогдашних женщин к мужьям и пр. В каждой книжке «Собеседника» можно найти непременно насмешливое описание какой-нибудь четы, или госпожи с господчиком, или просто госпожи, излагающей свои понятия об этом предмете. Есть также несколько эпиграмм, в которых все остроумие вертится на слове рогатый. Вот, например, одна для образчика:
Филинт искал купить хорошую картину,
Изображающу рогатую скотину;
Он в лавку только лишь ступил,
То зеркало купил[147].
До какой степени доходило расстройство всех семейных отношений, можно видеть из нескольких стихов в «Послании к слову так». Здесь жена просит мужа позволить ей помахать (техническое слово тогдашнего времени) для того,
Чтоб свету показать, что мы живем по моде.
Муж по моде потакает ей, и она продолжает:
Mon coeur très obligé[148],
Ведь верность наблюдать, конечно, préjugé?[149]
И верность в женщине не глупости ли знак?
Тут муж ей говорит: «Так, маменька, так, так»[150].
В этой же части помещено будто бы полученное издателями письмо от одной дамы, жалующейся на своего мужа, который не дает ей махать. «У него такие идеи премудреные, – говорит она, – он совсем не слушает резону, а еще умным человеком считается. Я ему тысячу примеров насказала, да он мне отвечает теми же глупостями. Я не знаю, что мне с ним делать. Он, конечно, видит, что в хороших сосиететах за порок не почитают махать от скучных мужей и что, напротив, таких женщин везде хорошо принимают; а ежели бы маханье было порок, то бы, всеконечно, их в хороших домах не ласкали. Но со всем тем муж мой все при старых каприсах остается»[151].
Таким образом, видно, что разврат вошел в обычай, в моду и даже считался признаком образованности. Многие тогда не женились только потому, что «c'est chi bon ton[152] – быть холостым», как сказано в другой статье[153]. Следовательно, моде этой подражали равно мужчины и женщины.
В «Собеседнике» есть несколько статей, собственно посвященных этому предмету. Таково письмо, из которого приведена выписка[154], «Исповедание жеманихи»[155], «Прогулка»[156], «Маскарад»[157]. Кроме того, много заметок рассеяно мимоходом в других статьях. Даже «Были и небылицы», в которых никак нельзя ожидать рассказов о подобных предметах, касаются их нередко[158]. Впрочем, нельзя не отличить в этих нападениях двух сторон: одна – на самое дело, – и это насмешки, очень невинные и снисходительные; другая – на те средства, которыми хотят привлекать к себе, – на щегольство, прикрасы личные и пр. Эти нападения жестокие и нещадные. Видно, атмосфера до того была заражена, что даже лучшие люди не могли вполне понять гадости самого порока и смотрели на него как на вещь очень обыкновенную и неважную в сущности, заслуживающую порицания только смотря по форме, в которой она проявляется. Из всех статей «Собеседника» видим, что тогда разврат женщин осуждали только с одной точки зрения – за то, что здесь находили обман. Сущность же дела казалась очень милою, привлекательною и вовсе не беззаконною. Доказательств можно найти тысячу в литературе того времени: в сочинениях Державина, Богдановича, Фонвизина, Майкова, Екатерины и пр., даже в статьях «Собеседника», даже в тех самых статьях его, которые вооружаются против «развращения». В первой книжке «Собеседника» помещена идиллия «Вечер», в которой рассказывается встреча пастуха вечером в роще со спящею, разметавшеюся пастушкою[159]{37}. Идиллия эта не отличается большою скромностию и напоминает Богдановича в сцене задуманного самоповешения Душеньки. Вероятно, это и нравилось тогда. Каковы были требования тогдашних барынь от мужчины, видно отчасти из одного намека в «Записной книжке». Две женщины восхищаются одним молодым человеком, и на вопрос: что они нашли в нем хорошего? – одна отвечает: «Ах, неужто ты этого не приметила? Посмотри, пожалуй, какой рост!..» «Он головою выше моего мужа», – пресекла другая[160]. Взгляд на самую любовь был совершенно чувственный. Вот, например, для доказательства начало оды «К любви», из «Собеседника»:
О ты, что чувства в нас питаешь,
Томишь и услаждаешь кровь,
Приятну страсть в сердца вливаешь,
О ты, божественна любовь…[161]
Смотря на любовь как на волнение крови, конечно нельзя было иметь строгого взгляда на семейную нравственность.
Но корень всему злу было французское воспитание, и на него-то обращена большая часть самых ожесточенных нападений. Причина этого настойчивого преследования объясняется отчасти тем, что тогдашнее волнение умов во Франции грозило многим и в политическом отношении, отчасти же и тем, что княгиня Дашкова, понимавшая истинную сущность дела, естественно должна была негодовать, видя, как русские люди, знакомясь с литературой и нравами Франции, перенимали самое пустое, самое глупое, самое ничтожное, не обращая внимания на то, что составляло действительное сокровище, что могло в самом деле образовать и облагородить человека. Эти две причины, до некоторой степени противоположные, если рассмотреть их внимательно, произвели, однако ж, одно следствие: осмеяние пустого подражания французам (62). В этих насмешках попадается несколько характерных черт, которые могут служить любопытным выражением нравов того времени.
Иметь учителя француза или мамзель француженку считалось необходимым в порядочном семействе. Автор статьи «О воспитании» говорит: «Нередко случалось слышать, особливо в замоскворецких съездах или беседах: «Что ты, матушка, своей манзели даешь?» – «Дарага, проклятая, дарага! Да что делать! хочется воспитать детей своих благородно: 180 руб. деньгами, да сахару по 5 и чаю по одному фунту на месяц ей даю». – «И, матушка, я так своей больше плачу: 250 руб. на год да домашних всяких припасов даю довольное число. Правду сказать, зато она уже моет кружево мое и чепчики мне шьет, да и Танюшу выучила чепчики делать. Нынче, матушка, уж и замуж дочери не выдашь, коли по-французски она говорить не умеет, а ведь постричь ее нельзя же. Как быть! Да я и сама таки люблю французское благородство и надеюсь, что дочь моя в грязь лицом не ударит»[162]. При таком воспитании, при таких руководителях с первых лет жизни основательного образования, разумеется, нельзя было и ожидать. И вот выходили молодая девушка или молодой человек с презрением к отечеству, с беспредельным благоговением ко всему французскому, с легкой головой, с пустым сердцем – словом, нечто вроде соллогубовского Ивана Васильича с своей матушкой{38}. У девушки тотчас является желание иметь petite sante[163] и тратиться свыше состояния на французские накладки, шпильки и булавки. Об этом много говорится в «Собеседнике» и в статье «О воспитании» и в других, например в «Письме некоторой женщины»[164], при котором есть даже примечание издателей, подсмеивающееся не над безнравственностью его, а над тем, что в нем много французских слов. То же есть в «Записной книжке» сначала[165], в «Подражании английскому «Зрителю»«[166], в «Прогулке»[167], в «Вечеринке»[168], во «Французской лавке»[169] и пр. Не делаем выписок, потому что и без того слишком много выписывали; притом из этих выписок мы узнали бы нового разве только то, что тогда была мода носить дамам высокие каблуки, растрепанные волосы, румяниться и притираться, что были в употреблении:
Флер, креп, лино, цветы, и перья, и накладки[170].
И здесь, впрочем, зло было слишком сильно, и «Собеседник» старался только уменьшить, а не истребить его. В статье «О личных прикрасах» он прямо сознался, что есть «необходимо нужное зло»[171].
Молодой человек тогдашнего времени при малейшей возможности отправлялся в вояж и прямо направлял путь свой в Париж. В дороге он ограничивал свою наблюдательность трактирами, честолюбие его удовлетворялось названиями сиятельства и светлости от трактирной прислуги; любознательность не шла далее покроя платья. В самом Париже изучал он модные лавки, гулянья, лореток и даже спектакли – для того чтобы знакомиться с актрисами. Возвращаясь в отечество, он исполнялся горестию, что должен со слугами объясняться не по-французски и что нельзя между невеждами вести образованной парижской жизни. С полным презрением ко всему родному, с совершенным отсутствием серьезного образования, эти люди были уверены, что они обо всем могут судить очень дельно, и потому говорили обо всем решительным образом, пренебрегая все то, что видят дома, а решения свои считая выше всякой апелляции, потому что были в Париже. Так «Собеседник» описывает русских путешественников конца прошедшего века в статьях своих: «О воспитании»[172], «Просвещенный путешественник»[173] и «Путешествующие»[174]. К этому можно прибавить характерную заметку мизантропа из «Записной книжки». «Молодой путешественник, – говорит он, – спешит в Париж, чтобы перенять разные моды и со вкусом одеваться, в Рим – чтобы посмотреть на хорошие картины, в Лондон – чтобы побывать на конском ристании и на драке петухов; но поговорите с ним о нравах, законах и обычаях народных, он скажет вам, что во Франции носят короткие кафтаны, в Англии едят пудинг, в Италии – макароны»[175].
