Альфред Барков - Роман Булгакова Мастер и Маргарита: альтернативное прочтение
Во-вторых, большинство исследователей параллель с Воландом проводят через Мефистофеля, «нордическое» происхождение которого едва ли дает основание для использования этого образа в качестве аргумента в пресловутом «еврейском вопросе».
Здесь уместно отметить небезынтересную деталь: все исследователи, бравшиеся за эту неблагодарную тему, как-то боком обходят главный роман Булгакова, где изложено его кредо по основным этическим и политическим вопросам. Если и упоминают о нем, то скороговоркой, как бы отбывая повинность, и стремятся уйти от него сами и увести читателя побыстрей и подальше…
Хотя М.А. Золотоносов и работник отдела рукописей Государственной библиотеки имени Ленина (Российской Государственной Библиотеки) В.И. Лосев тоже не решаются идти дальше ранних редакций романа, сделанные ими наблюдения носят не менее сомнительный характер. Но есть во всем этом интересный момент. Создается впечатление, что они просто недоговаривают что-то такое, что не совсем стыкуется с их версиями. Собственно, ситуация не нова – она описана в самом романе, в кем только не исследованной знаменитой тринадцатой главе. Только, похоже, место это в «Мастере и Маргарите» для кого-то слишком уж пахнет ладаном.
К этому месту мы еще возвратимся, поскольку оно, собственно, является одним из основных ключей, входов в содержание подлежащего расшифровке «черного ящика», каковым, несмотря на тридцать лет «открытой» жизни «Мастера и Маргариты», все еще остается роман для многих исследователей.
…Начать разбор лучше всего, пожалуй, со сцены в «Грибоедове» из самой первой, уничтоженной в 1930 году редакции романа, фрагменты реконструкции которой М.О. Чудаковой помещены в той же книжке «Литературного обозрения», что и упомянутая статья М.А. Золотоносова:
» – Бейте, Граждане, арамея! – вдруг взвыл Иванушка и, высоко подняв левой рукой четверговую свечечку, правой засветил неповинному в распятии любителю гольфа чудовищную до…плюху.… бледного лица и он улегся наасфальте… И вот тогдатолько на Иванушку догадались броситься…
Воинственный Иванушка … забился в руках. Антисемит! – истерически прокричал кто-то»
(выделенные места соответствуют сохранившимся фрагментам текста, взятые в угловые скобки слова вычеркнуты Булгаковым).
В принципе, при очень поверхностном или недобросовестном подходе может сложиться впечатление, что этот отрывок действительно может служить аргументом для сторонников версии об антисемитизме Булгакова. Собственно, попытка использовать его в качестве доказательства содержится в работе М.А. Золотоносова, который, впрочем, не обратил внимания на два существенных момента, не только опровергающих его версию, но и свидетельствующих о прямо противоположном.
Во-первых, авторские слова «неповинному в распятии» (из контекста можно заключить, что уложенный сгоряча Иванушкой на асфальт «любитель гольфа» был евреем) уже недвусмысленно отражают позицию писателя относительно т.н. «исторической вины» еврейского народа. Во-вторых, в рассуждениях М.А. Золотоносова присутствует явный методологический изъян: отрывок приведен не полностью, из него исключены завершающие слова, придающие всему этому месту смысл, прямо противоположный тому, который ему приписывается исследователем:
» – Да что вы, – возразил другой, – разве не видите, в какомсостоянии человек! Какой он антисемит? С ума сошел!»
Полагаю, что последняя фраза полностью исключает возможность каких-либо толкований в предлагаемом М.А. Золотоносовым плане, поскольку неправомерно говорить об антисемитизме писателя, который само это понятие приравнивает к умопомешательству.
Эта же тема поднимается и в другой ранней редакции романа, опубликованной под названием «Черный маг»; там рассказ Воланда о событиях в Ершалаиме вызвал заинтересованную реакцию его собеседника:
» – Скажите, пожалуйста, – неожиданно спросил Берлиоз, – значит, по-вашему, криков «распни его!» не было?»
Можно видеть, что в этой редакции вопрос т.н. «исторической вины» ставился Булгаковым прямо, без какой-либо зашифровки. И настолько же открыто подается однозначный ответ, который можно расценить только как неприятие писателем самой мысли о вине еврейского народа в казни Христа:
«Инженер снисходительно усмехнулся: – Такой вопрос в устах машинистки из ВСНХ был бы уместен, конечно, но в ваших!.. Помилуйте! Желал бы я видеть, как какая-нибудь толпа могла вмешаться в суд, чинимый прокуратором, да еще таким, как Пилат!»
Следует ли говорить о том, что этот отрывок, вносящий ясность в позицию Булгакова по весьма щекотливому вопросу, никак не комментируется исследователями, пытающимися выстраивать на песке какие-то ничего не доказывающие «цепочки»? Для них он просто как бы не существует. Здесь, пожалуй, дело вовсе не в методологии, а в откровенной ангажированности исследователей, усилия которых направлены не на беспристрастное выяснение истины, а на заданный конечный результат. В еще одной редакции романа, опубликованной под названием «Великий канцлер»4, в уста Пилата вложены такие слова об иудеях: «О, род преступный! О, темный род!..», которые в одном из вариантов выглядели еще более резко. В.И. Лосев, выступивший в роли публикатора и комментатора, с готовностью приводя текст, вычеркнутый Булгаковым, сетует на то, что «в последующих редакциях […] наиболее резкие выражения Пилата в адрес первосвященника иудеев были сняты. Вероятно, автор опасался обвинений в антисемитизме. В результате не прозвучали в полную силу первоначальные творческие замыслы писателя политического характера»5.
Вот так, не вникнув как следует в содержание ни окончательной, ни публикуемой им редакции, публикатор подводит итог длительного спора вокруг знаменитого романа. По Лосеву выходит, что роман утратил свою политическую остроту, и что Булгаков-де не смог проявить свое отношение к «темному роду».
Трудно обойти вниманием и фразу, завершающую процитированную сентенцию В.И. Лосева: «Ибо в первых редакциях романа о дьяволе острие булгаковского обличения было направлено главным образом против Кабалы, а уже во вторую очередь – против властелина». Непонятно, на основании чего сделан такой вывод, и кого, по мнению В.И. Лосева, Булгаков должен был причислять к этой Кабале. Следует полагать, что уж во всяком случае не представителей «коренной национальности», хотя содержащиеся в «Черном маге» («Составление, текстологическая подготовка, предисловие и комментарии Виктора Лосева»)6 авторские слова о том, что русский человек не только нагловат, но и трусоват7, должны были развернуть ход мысли автора комментариев в несколько неожиданном для него самого направлении. Эта фраза тем более должна была насторожить истинного русского патриота, поскольку в качестве одного из основных лейтмотивов этического пласта романа рефреном проходит утверждение о трусости как самом большом зле…
Но не будем следовать сомнительной методе и приписывать русскому писателю М.А. Булгакову антирусские настроения. Просто из этого примера следует, что к анализу комментируемого материала, тем более в рассматриваемом аспекте, нельзя подходить легковесно.
Что же касается творческих замыслов «писателя политического характера», то и в этом вопросе В.И. Лосев неточен. При внимательном и, главное, непредвзятом чтении окончательной редакции романа нетрудно обнаружить, что это – острейший политический памфлет, в котором Булгаков выразил то, чего от него, если судить по работам не совсем добросовестных комментаторов, казалось бы, никак нельзя было ожидать. Именно в романе как раз четко просматривается отношение его автора и к сатанинской личности Основателя советского государства, и к поступившему в услужение адской Системе Основоположнику социалистической литературы, и к некоторым граням деятельности прославленных театральных корифеев. Но здесь речь не о политических воззрениях писателя; об этом – отдельный разговор. Пока же ставится более узкая задача – разобраться с тем разделом этического пласта, где Булгаков недвусмысленно демонстрирует свою позицию в весьма щекотливом вопросе.
Действительно, даже при первом, самом беглом чтении романа бросается в глаза то обстоятельство, что одной из центральных гуманистических тем «романа в романе» является «антиюдофобская». Сигнал о наличии таких моментов в «ершалаимских» главах содержится в знаменитой тринадцатой главе, настолько, казалось бы, перелопаченной, что многочисленные исследователи, похоже, оставили всякую надежду найти в ней что-то существенно новое, сосредоточившись на бесплодном смаковании надуманных нюансов.
