Владимир Набоков - Комментарий к роману "Евгений Онегин"
Кров, о котором идет речь, образован двумя видами кустов или деревьев Говорят ли о чем-нибудь их названия русскому читателю? Всем известно, что распространенное название растения по-разному воздействует на воображение людей, говорящих на разных языках, — в одной стране оно рождает ассоциацию с цветом, в другой — с формой, слово может нести красоту классических коннотаций, источать благоухание невероятнейших цветов, хранить накопленный мед романтического смысла, вложенного в него не одним поколением элегических поэтов, под цветочным нарядом оно может скрывать мемориальную доску, которая увековечивает память какого-нибудь ботаника прошлого (как, например, dahlia[674]) или странствующего иезуита с острова Лусон{136} (как camellia[675]). Слова «черемуха» и «акация» рождают в русском сознании две цветущие кущи и то, что я бы назвал стилизованным сочетанием ароматов, отчасти искусственных, как будет показано ниже. Не думаю, что переводчик обязан утруждать себя воспроизведением в тексте таких ассоциаций, но он должен пояснить их в примечаниях. Жаль, конечно, если благозвучное французское название какого-нибудь растения, скажем, вымышленное l'alidore с его намеками на приворотные зелья и утренние туманы превращается в Англии в «свиную бородавку» («hog's wart») из-за особой формы его цветков, или «хлопковую почку» («cotton bud») из-за нежной ткани молодых листочков, или «пасторскую пуговицу» («parson's button») с аллюзией неизвестного происхождения. Если название данного вида не вызывает недоумения и не сбивает с толку читателя, годясь для обозначения нескольких различных растений (в этом случае следует давать видовое название на латыни), переводчик имеет право использовать любой существующий термин, коль скоро он точен.
В словарях «черемуха» обычно переводится как «bird cherry» (буквально «птичья вишня»), значение этого слова расплывчато и практически ничего не объясняет. «Черемуха» — это «птичья вишня» вида racemosa Старого Света, фр. putier racemeux[676] или Padus racemosa[677] (Schneider). Русское название с его пушистыми, мечтательными созвучиями как нельзя лучше соответствует образу этого прекрасного дерева с характерными длинными кистями цветков, которые придают всему его облику в период цветения мягкую округлость. Будучи распространенной обитательницей русских лесов, черемуха одинаково уютно чувствует себя и на берегах рек по соседству с ольхой, и в сосновом бору; ее кремово-белые с мускусным запахом майские цветы ассоциируются в русской душе с поэтическими волнениями юности{137}. У этой «птичьей вишни» нет точного видового английского названия (хотя есть несколько родовых, но названия эти либо неточны, либо омонимичны, либо и то и другое вместе), которое могло бы соперничать как с педантизмом, так и с безответственностью глупейших наименований, упорно перетаскиваемых вредоносными буквоедами из одного русско-английского словаря в другой Одно время я полагался на обычно точный словарь Даля и называл дерево по-латыни Mahaleb, однако последнее оказалось совсем другим растением. Позднее я придумал термин «musk cherry» (буквально «мускусная вишня»), вполне созвучный названию «черемуха» и прекрасно передающий особенность ее аромата, но, увы, намекающий на вкус, совершенно не свойственный ее маленьким, круглым и черным плодам. Теперь же я употребляю научное название, благозвучное и простое «racemosa» и пользуюсь им как существительным, рифмующимся с «мимозой».
Обратимся к соседке черемухи — акации и попробуем ответить на следующий вопрос: должен ли переводчик понимать это название буквально, основываясь на словаре, сообщающем, что «акация» — это «acacia», или же он обязан выяснить, что на самом деле означает это слово, исходя из его контекстуальной среды обитания, в условиях некоей воображаемой местности и в свете определенного литературного приема? Я сторонник второго пути.
Если дикорастущая черемуха встречается на всей охватываемой романом территории (северо-западная и центральная Россия), то с акацией дело обстоит иначе Она относится к красивой и полезной разновидности тропической мимозы, один из видов которой — австралийская A. dealbata, F. v. M., или декоративная серебристая акация (англ. silver wattle), акклиматизировалась на кавказском побережье: в послепушкинские времена под названием «мимоза» ее продавали в петербургских цветочных лавках. Акацию из нашего текста нельзя назвать и «locust» (то есть псевдоакацией), как решено одним переводчиком, хотя для южной России «белая акация» означает совершенно определенное растение — сладкопахнущую американскую псевдоакацию (Robinia pseudoacacia, Linn), культивируемую на Украине и воспетую сотнями одесских рифмоплетов. Но у Пушкина речь идет не о серебристой австралийской акации и не о псевдоакации Тогда о чем же? Конечно, о цветущем желтыми цветами виде рода Caragana, а именно С. arborescens, Lam., вывезенном из Азии и высаживавшемся вокруг господских беседок и вдоль садовых аллей в северной России. Французские гувернеры называли ее «l'acacia de Siberie» — «сибирской акацией», а мальчики расщепляли ее темный стручок и, сложив ладошки лодочкой, дули в него, извлекая отвратительные резкие звуки. Однако с окончательной определенностью помогает установить действительное название растения следующее соображение Пушкинская строка является пародией на два пассажа из стихотворения «Беседка Муз» (1817) Батюшкова, незначительного поэта и литературного новатора, языку которого Пушкин обязан не меньше, чем стилю Карамзина и Жуковского. Стихотворение это, написанное вольным, или басенным, ямбом, то есть ямбом с неравным количеством стоп в строках, начинается так:
Под тению черемухи млечной
И золотом блистающих акации —
и завершается:
Беспечен, как дитя всегда беспечных грации,
Он некогда придет вздохнуть в сени густой
Своих черемух и акаций.
Эпитет второй строки стихотворения прекрасно подходит к ярким цветам Caragana и совсем не годится для белых лепестков псевдоакации. Следовательно, стих 9 в гл. 6, VII ЕО следует переводить так:
beneath the racemosas and the pea trees
оставляя прочие названия деревьев тем благородным перекладчикам, которых восхвалял сэр Джон Денем три века тому назад, обращаясь к не менее достойному сэру Ричарду Фаншо (см. Предисловие Драйдена к «Посланиям» Овидия, 1680):
That servile path thou nobly do'st decline,
Of tracing word by word and Line by Line…
(Тот рабский путь ты благородно отвергаешь,
Когда переводят слово в слово и строку в строку…)
***
Первое издание сочинений Батюшкова в двух последовательно выходивших томах было осуществлено в Санкт-Петербурге в 1817 г. и называлось «Опыты в стихах и прозе». Константин Батюшков родился в 1787 г. Его первое опубликованное стихотворение «Мечта» было написано в 1802 г., последнее небольшое стихотворение, настоящий шедевр, — в 1821-м (или, как сообщает Александр Тургенев, в начале 1824-го, в период просветления сознания после прочтения последнего издания стихотворений Жуковского):
Ты знаешь, что изрек,
Прощаясь с жизнею, седой Мельхиседек?
Рабом родится человек,
Рабом в могилу ляжет,
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной чудиой слез,
Страдал, рыдал, терпел, исчез.
В 1822 г. Батюшков пытался покончить с собой. Тридцать три года он провел в состоянии умопомешательства и умер в 1855 г.
В период краткого творческого расцвета Батюшков переводил Грессе, Парни, Буало и Тассо, а также писал самостоятельно, подражая стилю любимых поэтов. Он и Жуковский были предшественниками Пушкина, и в юности наш поэт считал Батюшкова своим самым любимым русским учителем. Гармония и точность — таковы были литературные достоинства, усвоенные им от обоих, но даже ранние стихи Пушкина обладают большей живостью и силой, чем произведения его учителей Позднее Пушкин критиковал Батюшкова и оставил несколько интересных замечаний на полях его «Опытов», но в ЕО есть еще нечто, отражающее плавность стиха, определенную предпочтительность в выборе лексики и различные усовершенствования стиля, присущие Батюшкову.
Я обратил внимание, что лишь один английский поэт (очень незначительный), а именно Бернард Бартон, обращаясь в стансах 1824 г. (ст. III) к Джону Баурингу, переводившему Батюшкова для своей русской антологии, раскладывает имя поэта на четыре слога (Ба-ти-уш-ков):
Derzhavin's noble numbers, soaring high,
Replete with inspiration's genuine force,
And Batiushkov's milder melody,
Warm from domestic pleasure's sweetest source.
(Державина величавые стихи, взмывающие ввысь,
Исполиеииые истиииой силы вдохиовеиья,
И более тихая мелодия Батиушкова,
Согретая иежиейшим источником домашиих радостей.)
12 Капусту садит, как Гораций… — Чижевский недоумевает, зачем Горация заставили сажать капусту. На самом деле это распространенный галлицизм planter des (ses) choux[678], означающий «жить в деревне». Но помимо всего прочего Гораций действительно занимался сельским хозяйством. Обыкновенно растущие в огороде olus или holus[679], среди которых вполне могла быть и brassica (капуста), встречаются в «Сатирах», кн. II, 1, 74 и VI, 64 (см. коммент. к эпиграфу ЕО гл. 2) и «Посланиях» (кн. 1, XVII, 13). В «Сатирах» (кн. II, IV, 15) содержится отдельное упоминание о caule, капусте или кочерыжках («colewort», как ее именует Дэвид Уотсон), которая «на сухой почве вырастает слаще, чем в пригородных огородах».
