Лазарь Лазарев - Записки пожилого человека
— Вот, уходя на пенсию, разбирал то, что лежало у меня в сейфе. Мне это ни к чему, а вам, быть может, понадобится, вы ведь этим занимаетесь, — сказал Барабаш.
Я посмотрел верстку — правка Симонова. Не могло быть сомнений, это был тот экземпляр, который он послал в Политбюро со своим письмом. Видно, из Политбюро «Сто суток войны» отправили в отдел культуры на отзыв, а после того, как была написана необходимая справка, верстка, уже никому не нужная, осталась там и кочевала из одного сейфа в другой в разных кабинетах, которые занимал Барабаш, пока он не принес ее мне…
Похожая судьба могла быть и у рукописей Гроссмана. Пылились они в каком-то шкафу в отделе культуры, менялись владельцы кабинета и один из них, не обладавший такой литературной школой, как Барабаш, очищая шкаф от ненужных бумаг, — дело-то было давно закрыто, — отправил рукописи в топку или бумагорезальную машину, не знаю, каким способом там уничтожали ненужные бумаги…
ПереелиАлесь Адамович как-то рассказал, что во время оккупации в Белоруссии люди очень страдали от солевого голода, после освобождения, когда привезли соль, ели ее ложками.
В первые годы перестройки, когда была ликвидирована цензура, читатели жадно, как белорусы после освобождения соль, поглощали то, чего долгие годы были лишены: произведения, лежавшие в ящиках письменных столов или запрещенные Главлитом, литературу «забугорную», эмигрантскую. У некоторых «толстых» журналов тираж достиг немыслимой, фантастической цифры — миллион экземпляров. Никогда и нигде такого не было.
А потом за два-три года тиражи резко упали — до уровня 30–40-х годов. Конечно, большинство тех, кто подписывался на журналы, просто лишились этой возможности — не хватало денег. Но дело не только в этом — насытились, как белорусы солью.
Больше того, переели. Во время отступления в сорок первом нас недели две кормили одними шпротами. Я потом после войны долгое время смотреть на них не мог.
Бенкендорфовская должностьЧеловека, который появился на пороге моего кабинета в журнале, я узнал только тогда, когда он представился: «Голованов Виктор Сергеевич». Я не видел его много лет, когда-то, в начале шестидесятых, мне приходилось с ним встречаться. Он был нашим цензором, называлась его должность — уполномоченный Главлита.
В войну он был политработником в казачьем корпусе. Наверное, я говорил ему, что в сорок третьем на Миусе воевал по соседству, и, видимо, он это запомнил.
Он достал из сумки два большущих альбома с вырезками из тамошних газет — это были его заметки и стихи. Оказывается, он ездил по следам боев, занимаясь благородным делом — отыскивал могилы однополчан, добивался от местных властей приведения в порядок находившихся в запустении надгробий и памятников. Ко мне он пришел посоветоваться, где ему издать книгу своих стихов.
Голованов был для нашего журнала самым лучшим цензором из всех, с кем мне пришлось иметь дело. Все свое внимание он целиком отдавал «Новому миру», нас он, по-моему, просто просматривал — большинство материалов было ему явно не по зубам.
Лишь однажды он, проявляя бдительность, исчеркал красным карандашом первые две или три страницы статьи, открывавшей номер. Правда, было это после того, как мы напечатали письма Хемингуэя Ивану Кашкину, в которых на Старой площади отыскали какую-ту крамолу и не только нам, но, видимо, и ему сделали соответствующее внушение.
Попалась же ему под руку абсолютно железобетонная статья Владимира Щербины, и он, кажется, был удивлен, что я не стал с ним спорить (поскольку ничего в этой статье мне не было жалко), а сказал: «Если вас что-то смущает, давайте уберем», и тут же вычеркнул три или четыре абзаца.
В разговоре со мной Виктор Сергеевич рассказывал о своих поездках на Миус, но то и дело вспоминал «Новый мир». Какая-то душевная заноза не давала ему покоя, думаю, и на пенсию его отправили из-за того, что не смог обеспечить стерильность публикуемых в этом журнале материалов.
Он говорил: «Я коммунист и Твардовский коммунист, я фронтовик и Твардовский фронтовик, а от меня требовали, чтобы я относился к нему как к врагу, подозревал его в происках». И как присказку через две-три фразы повторял: «Когда я служил в моей бенкендорфовской должности…»
Этим и запомнился мне его неожиданный визит — откровенным и бесстрашным признанием: «Когда я служил в моей бенкендорфовской должности…»
Были ли у нас спутники-«шпионы»?Очередной вызов в Главлит. Ломаешь голову, к чему они будут вязаться, но далеко не всегда угадываешь. Так и на этот раз.
Видно, однако, что дело серьезное — ведут меня не к заведующему отделом, а к заместителю главы ведомства (фамилию его запамятовал).
Он открывает сверку, где красным карандашом отчеркнуты два места в выступлении космонавта Феоктистова на обсуждении фильма Тарковского «Солярис». Меньше всего я мог ожидать, что у них возникнут претензии к выступлению столь уважаемого и знаменитого человека. (Потом сведущие люди мне сказали, что Феоктистов после одного «крамольного» выступления был у них на примете.)
— Вот здесь, — говорит мне большой главлитовский начальник тоном следователя, выводящего на чистую воду преступника, — сказано, что, раз существует ядерное оружие, всегда может найтись какой-то безумный правитель, который пустит его в ход.
— А что же здесь неверно?
— Наши руководители всегда выступают против атомной войны, Феоктистов должен был сказать, что речь идет о правителях капиталистических стран, — в голосе его появляется металл. — И еще у него говорится, что с тех пор, как созданы спутники-«шпионы», не существует военных тайн. Мы ничего не знаем о спутниках-«шпионах».
— Как так? Ведь «Правда» чуть ли не каждый день пишет об американских спутниках-«шпионах».
— Так то об американских, у нас никаких шпионов нет, — снисходительно объясняет он мне как учитель первокласснику.
И тут я решаю устроить для собственного удовольствия небольшой спектакль. Невинным тоном, глядя на него, как говорится, голубыми глазами, спрашиваю:
— Не может быть, неужели мы так отстали?
Он набирает воздух, шевелит губами, но сказать ничего не решается…
Как БурбоныНичего не забыли и ничему не научились — похоже, что это не только о Бурбонах.
По телевизору выступает один из бывших деятелей Главлита. В этом памятном нам всем замечательном учреждении он много лет руководил отделом, надзирающим за художественной литературой. Мне по невеселым делам журнала — «выбросьте этот абзац, вычеркните Гумилева и Гроссмана, Оксмана и Ходасевича, этот материал — „Лев Толстой и цензура“ — вызывает неконтролируемые ассоциации и снимается целиком» — приходилось с ним не раз объясняться. Он и на телеэкране выглядит начальственно — вальяжный, ухоженный, в отлично сшитом костюме, вещает с уверенной интонацией человека, привыкшего к тому, что его должны слушать.
Мне говорили, что работает он в каком-то престижном учреждении — ценный кадр. Во всяком случае во время ингушско-осетинского конфликта, когда там решили создать цензуру, он как опытный специалист занимался этим делом.
В телевизионной передаче он доказывал, что Главлит приносил и пользу нашему обществу и литературе: оберегал от ошибок, порнографии, даже способствовал повышению художественного уровня произведений.
А я вспомнил один из тяжелых разговоров с ним. У нас шла подборка писем Твардовского, которые публиковала вдова поэта Мария Илларионовна. Он требовал снять два письма, с откровенным недоброжелательством говорил о Твардовском, поносил Марию Илларионовну, ничего, никаких доводов не хотел слушать. В конце концов допек меня, и я, не сдержавшись, махнув рукой на дипломатию, сказал:
— Ведь Твардовский великий поэт, вы это понимаете? Неужели опыт классики ничему не учит? Разве вам все равно, что будут о вас писать через пятьдесят лет? Неужели не боитесь?
— Не боюсь, — без тени смущения ответил он мне.
И слушая его выступление по телевидению, я подумал, что, кажется, пока у него нет оснований бояться.
А покаяние неведомо эластичным душам, совесть их не терзает…
Лекарство от ностальгииКогда в последнее время приходится встречаться с коллегами по журнальному и издательскому делу, разговоры большей частью о делах финансово-хозяйственных. Жалуемся на цены, которые неудержимо растут. На все растут. Все стремятся ободрать как липку плохо защищенные, едва держащиеся на плаву издания, Министерство связи, например, давно превратилось в сущего разбойника с большой дороги.
У нас, журнальных работников, экономические познания, как правило, не выходили за пределы прослушанного в студенческие годы курса политэкономии капитализма и социализма, не имевшего отношения ни к современному капитализму, ни к «реальному социализму». Но что делать, пришлось обзавестись калькуляторами, считать и высчитывать, что выгодно, а что невыгодно, выискивать, на чем бы еще сэкономить, отказывая себе, то бишь журналу, в том, что всегда казалось совершенно необходимым, — куда денешься, если не по карману. А жалкая зарплата и гонорар…
