Петер Надаш - Тренинги свободы
Так что в качестве педагогов они были самые взрослые из взрослых, имея возможность поучать всех и каждого, но при этом и в детскости им не было равных, так как сами они не могли ничему научиться даже у самих себя. Ибо стоило им только сделать вид, будто они понимают, о чем говорят, как все, естественно, сочли бы их идиотами, ведь нормальный не будет прикидываться, будто понимает то, в чем на самом деле нет никакого смысла. Так что изображать из себя понимающих они не могли, и это было достаточным поводом для уныния.
Однако их беспримерная и не вызывавшая ни тени сомнения популярность имела еще и другие причины. В описываемое время в повседневном общении венгров использовались в основном три слова, заимствованные из сферы биологической жизнедеятельности, но утратившие уже свой изначальный смысл. Одно слово — для обозначения действия, вторым выражался его объект, а третье легко заменяло собой все возможные определения и наречия. Однако, чтобы не нарушать приличий и не выходить слишком далеко за рамки нашего трактата, не будем характеризовать эти три слова подробней. Но нельзя умолчать и о том факте, что вещатели новостей и сами в быту использовали эти слова, но стоило им появиться на публике, как они начинали говорить на таком языке, которым не разговаривал ни один венгр. И сие обстоятельство приобретало для венгров удивительную многозначность. Во-первых, оно означало, что у них есть общий язык, которого нет, во-вторых же, оно им напоминало о том, что общий язык не только существовал когда-то, но может существовать и теперь, если в силу какой-то счастливой случайности им удастся достигнуть общественного согласия.
В тот жаркий и душный вечер, когда полстраны уже было объято пламенем, на экране должна была появиться пользовавшаяся всеобщей любовью вещательница новостей, обладательница по-матерински проникновенного голоса. Мы ничуть не преувеличим, сказав, что даже среди более равных, чем все остальные, она была, несомненно, наиравнейшая. За истекшие полтора века в истории венгров не было такого возвышенно-радостного или прискорбно-печального события, о котором они узнали бы не от нее, поэтому благодарному населению не оставалось ничего другого, как окружить ее всеобщей любовью. Своей исключительной популярностью она была обязана исключительному же природному дару, о котором другие могли только страстно, но тщетно мечтать или в лучшем случае подражать ему. Дело в том, что в отличие от всех прочих обыкновенных венгров, страдавших раздвоенностью сознания, ее личность могла не раздваиваться, а растраиваться, поэтому она не только умела с глубочайшей убежденностью и сопереживанием зачитывать тексты, из которых, как могло показаться, не понимала ни слова, но при этом своей интонацией, с одной стороны, давала всем остальным понять, как следует понимать всю произносимую ею бессмыслицу с точки зрения коллективного незнания, а с другой стороны, подсказывала тем же способом, чего с точки зрения индивидуального знания не следует понимать из того, что и в самом деле не имело никакого смысла ни с какой точки зрения. Светочем была для всех эта женщина, прорицательницей и оракулом.
Мне придется начать с драматического сообщения, безоблачным тоном сказала она в тот вечер тем венграм, которые еще могли ее слышать, и, расплывшись в улыбке, вобравшей в себя всю силу ее обаяния, вдруг запнулась, как будто с губ ее едва не сорвалось одно из тех самых скабрезных слов, которые в жизни срывались с них без каких-либо затруднений. Она знала, что слова непроизнесенные соотечественники понимают лучше произнесенных, поскольку из них они понимают не только то, чего данное слово не означает, но и то, что оно означает применительно к ситуации. После чего, как бы характеризуя вобравшие в себя коллективное недомыслие словеса, которые потекут с ее иронично блестящих губ, глаза ее засверкали молниями. Невзирая на провокационные слухи, продолжала она, согласно которым в стране якобы начался пожар, можно с полной уверенностью, основываясь на сведениях из самых надежных источников, утверждать, что жизнь в стране протекает в нормальном, спокойном русле. Никто не позволил ввести себя в заблуждение. Шашлычники жарят в жаровнях свои шашлыки, Винни-Пух, как ему и положено, почистил перед сном зубы[1], и в городе скоро забьются механические сердца дискотек. Все это она произнесла столь растроганным голосом, что на глаза ее навернулись неподдельные слезы. Если кто-то не верит, добавила она и бесстрашно вскинула голову, пожалуйста, оглянитесь вокруг. Она знала, что говорила. Ведь в венгерском языке рассматриваемого периода призыв был тождествен утверждению, поэтому даже из тех, кто еще в состоянии был оглянуться, призыву ее никто не последовал. Продолжая свой комментарий, телевизионная дива не стала распространяться на тему пожарных учений, как не стала ничего говорить и о том, что панические слухи являются-де результатом истерической пропаганды вражеских «голосов»; вместо этого, облив доверчивых граждан улыбкой презрения, она сообщила о том, что источником слухов послужило то обстоятельство, что в последние дни в Венгерском картографическом институте после обычной ежегодной инвентаризации действительно подвергались уничтожению некие карты, поджигаемые с четырех углов.
И тут она допустила роковую ошибку. В тексте, который она зачитывала, говорилось о том, что сжигались давно аннулированные карты страны, она же, оговорившись, сказала: сжигались карты давно аннулированной страны. И это высказывание означало именно то, что оно означало.
В руках еще уцелевшего населения горящей страны застыли ножи и вилки. Картофель с петрушкой, маринованные огурцы и поджаристые куриные гузки застряли непережеванными в разверстых ртах. Все как один сидели уставясь перед собой и молчали. И от этого тишина наступила в стране такая, что не услышать ее было невозможно. Общее безмолвие было сильнее слов. Это заметили сразу все венгры, и в силу такого счастливого стечения обстоятельств у них возникло общее мнение о наступившей в стране тишине. Окна в домах были распахнуты настежь.
Каждый слушал собственное молчание, не отличавшееся от молчания соседа. Ведь молчание не мешает другому молчанию. А поскольку у каждого было не по одному соседу, то каждый ощущал в себе ту же самую тишину, которую ощущали в себе и его соседи. Молчание одного венгра становилось молчанием другого. В конце концов оно стало настолько общим, что уже и не отделить было, где чье молчание.
И тогда за этим всеобщим безмолвием все расслышали гул полыхающего пожара. Ведь безмолвие может нарушить лишь звук. Никто из венгров не проронил ни слова. С этой минуты, к общему счастью, каждый думал о том же, о чем остальные.
Только бы не иссякла в колодцах вода…
(1986)
Поучительные берлинские истории
В те времена я не мог из восточной зоны Берлина перейти в западную, хотя заглянуть туда поверх стены было вполне возможно. Уже в самые первые дни я заметил, что никто туда не смотрит. Если же я интересовался, что там, по ту сторону, отвечали мне коротко, сухо, а то и не отвечали вовсе. Словно жители восточной части города считали такое любопытство неприличным, чем-то таким, что воспитанный человек себе не позволяет. Как не заглядывает в окна чужой квартиры.
Стояла осень.
Молодая женщина спросила меня, не желаю ли я присоединиться к группе, которая завтра будет осматривать стену. Я сказал — нет, совершенно не желаю. Собственно говоря, это было неправдой. Но почему-то я чувствовал, видел по ее лицу, что ей не хотелось, чтобы я захотел. С горькой улыбкой она приняла к сведению мой ответ и сказала: в этом году я единственный, кто отказался. А в прошлом году были такие, кто они? Французы. Но в этом году пожелали? В этом году французов не было.
Стена глубоко оскорбила чувство собственного достоинства берлинцев, поэтому они держались так, словно ее не было. И все же тайное их любопытство не побороли ни обида, ни запуганность, ни даже их широко распространенный истовый оппортунизм. Когда идешь поздним вечером по разрушенным войной темным улицам вымершего города, невозможно усомниться в том, что несмотря на чреватый суровым наказанием запрет, они все-таки посматривали туда. Каждое окно светилось голубым огоньком.
Я жил в просторной квартире Вагнеров, снимал небольшую комнату.
Днем все двери были открыты настежь, хотя бы просто для того, чтобы собака Вагнеров могла беспрепятственно разгуливать по квартире. Но с приближением вечера госпожа Вагнер аккуратно закрывала за собой все двери и в самой дальней комнате включала телевизор. Холодный ужин для господина Вагнера к этому времени уже стоял на подносе, и, затемно являясь домой, он ужинал, сидя перед телевизором. Словом, и они заглядывали через стену. Но никогда не говорили о том, что видели. Иной раз так же поступал и я, проводя вечер у моих друзей, и, к чему отрицать, увиденное и на меня производило впечатление. Но Вагнеры впивались глазами в тот другой мир так упоенно, что даже грязную посуду выносили на кухню лишь после окончания программы. Поскольку речь идет о приличной немецкой семье, этим сказано многое. Меня же они пытались ввести в заблуждение. Это также относилось к местному ритуалу. Госпожа Вагнер часто спрашивала меня, не мешает ли мне их радио. Мы ведь каждый день слушаем радио, говорила она и пристально вглядывалась мне в глаза. Я как бы недоумевая смотрел в лицо этой немолодой уже женщины. Нет-нет, успокаивал я ее, мне совершенно не слышно ваше радио, и благодарил за внимание. Вся ее жизнь прошла при диктаторских режимах, и если она говорила «радио», это вполне могла означать и телевизор. Я видел в ней мое ужасное прошлое, мое беспросветное будущее.
