Владимир Злобин - Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения
Привожу это стихотворение полностью, потому что оно — единственное: других, подобных ему, покаянных стихотворений у Маковского нет. Причем принимаю его буквально, т. е. считаю, пока не доказано обратное, что Бог Маковского действительно Бог, а не идол, не отвлеченное понятие и не черт.
Но самое страшное, беспросветное одиночество это не тогда, когда человек забывает Бога, а когда Бог забывает человека. Вот тогда оно действительно непереносимо.
И вдруг, придушен хлынувшей тоскою,
Почувствуешь — о Господи, прости! —
Такое одиночество, такое,
Которого нельзя перенести.
Но и к аду можно привыкнуть и даже найти ему какое-то оправдание:
На одиночество свое не сетуй:
Безумны люди, суетно с людьми.
Мечты, ничьим участьем не согретой, —
Суровую печаль, как дар, прими.
Раздумье нелюдимое довлеет
Взыскующим о мудрости сердцам,
Великое в уединенье зреет
Не только здесь, но, может быть, и там.
Как знать — и там, в дали потусторонней,
Он будет длиться, нелюбимый сон,
И там — еще, быть может, непреклонней —
На одиночество ты обречен.
«Великое в уединенье зреет» — вот какой надеждой утешает себя в аду Маковский. И может быть, он прав, потому что, в конце концов, мы не знаем — не должны знать, — жив он или мертв.
III
Неверующим его назвать отнюдь нельзя. Он верит или, вернее, хочет верить, с неверием борется:
Не покоряйся искушенью,
Безбожному не верь уму,
Не верь тоске, не верь сомненью,
Не верь неверью своему,
С безбожным умом борется логикой божественного разума.
Не может быть, чтоб там, за небесами,
За всем, что осязает наша плоть,
Что видим мы телесными глазами,
Не веял Дух, непостижимый нами,
Не слышал нас Господь.
И небо и земля — все мирозданье отвечает: «Он есть».
Опять, опять у моря стоя,
Не нагляжусь на небеса
И в шуме слушаю прибоя
Глубин и далей голоса.
Рожденных водною пустыней
Внушений тайных не прочесть…
Но в них угадываю ныне
Слова премудрые: Он есть.
Он есть, исток и огнь сознанья,
К Нему священные пути, —
Он, вседержитель мирозданья,
Тот, от Кого нельзя уйти.
Вот Бог, в какого верит и какому служит Маковский. Но это не христианский Бог.
Главное, что отличает христианство от других религий, — это вера в Бога триединого. Монотеизм, поскольку он существует в чистом виде, перерождается на практике в дуализм, т. е. в конечном счете в борьбу двух взаимно друг друга уничтожающих сил. Таков таинственный закон самоуничтожения Монады как самодовлеющего, в себе замкнутого, непроницаемого начала.
Что меня за последние годы в Маковском удивляло и пугало — это неожиданное проявление неизвестно откуда в нем взявшихся разрушительных тенденций. Причем этот странный «уклон» одинаково касался как его самого, его внутренней жизни, так и мира внешнего — тех лиц и явлений, что находились в кругу его интересов.
Подбирая стихи для нового издания, он не только делал поправки чисто «стилистические», которые ему, кстати, удавались не всегда, но и, случалось, выкидывал целые строфы, а то и целые стихотворения, как раз те, в которых наиболее ярко выражалась его личность. Он это делал совершенно бессознательно, и у меня каждый раз оставалось впечатление — ибо я с ним часто спорил, — что им владеет какая-то, его природе чуждая, сила.
Вот два характерных примера:
ВЕСНОЙ
Я вышел на балкон. Туманным раем
Цветущая раскинулась земля.
Фруктовые деревья пахнут маем,
Синеет лес вдали. Луга, поля…
Как это утро нежно-непорочно,
Каким спокойствием напоено!
И небо… Небо так лазурно, точно
Любовью к миру светится оно.
Откуда ж вечная моя забота?
О чем, землей обласканный, грущу?
И не молюсь, а только жду чего-то,
Хочу понять и втайне трепещу.
Иль неба расцветающего нежность
На зов любви из голубых глубин,
И все уйдет в бесцельную безбрежность.
И ласки Отчей не дождется сын.
В этом прекрасном стихотворении выкинуты первые и последние строфы, что его совершенно уничтожает. В первой — типичное для Маковского отношение к природе («туманный рай»), во второй — глубокая христианская идея о богосыновстве человека.
Второй пример:
В ЛЕСУ
Вокруг — дубы, дубы… Рядами
Возносятся, увитые плющом.
В лесу, как в нерукотворенном храме.
Брожу, не сожалея ни о чем.
Весь день любуюсь тенью летней
И облаком сквозь кружево листвы.
И бремя лет как будто незаметней,
И легче грусть от жаркой синевы.
Как сказочно тиха дорога,
Завороженно-неподвижен лес.
От неба и земли — дыханье Бога,
В травинке малой веянье небес.
О только бы живая сила
Во мне самом заискрилась опять,
И душу обольщенную пронзила
Природы творческая благодать.
Тут выкинуто последнее четверостишие — обращенная к природе, к матери-земле, молитва о духовном обновлении, закрепляющая связь Маковского со всем живущим. Отрекаясь от этих строк, он ее порывает.
Таких примеров можно бы привести еще много, но не хочу на этом задерживаться. Перейдем к следующему, к литературной деятельности Маковского за последние годы.
IV
Уже его статьи о Блоке[95] произвели странное впечатление, хотя они были написаны осторожно, во избежание протеста. Недостатки Блока, на какие указывал Маковский и какие, в сущности, не отрицал никто, отнюдь не умаляли и не ставили под вопрос его поэтический дар. Отрицал Маковский Блока чисто эмоционально. Он к нему чувствовал что-то вроде физиологического отталкивания — идиосинкразию, как и к Баратынскому[96]. Это мелькало между строк. Следующей жертвой был Рерих. Статья о нем — в «Русской мысли» — распадалась на две части — критическую и эмоциональную. Маковский считал Рериха авантюристом и посредственным художником. О Достоевском статьи не было, я даже не знаю, собирался ли Маковский о нем писать, но споры были, и довольно бурные. Маковский его уничтожил так же, как Блока и Рериха[97].
Труднее было справиться с Мережковским. Однажды в разговоре со мной Маковский на него обрушился (по поводу «Тайны Трех»[98] — одной из его лучших книг). Но после моего резкого ответа замолчал. Я уже знал, как в таких случаях Маковскому отвечать, ибо везде и всегда он посягал на одно. Тем не менее в своей лекции о «Религиозно-философских собраниях», напечатанной затем в «Русской мысли», он к Мережковскому вернулся. Не нападая на него открыто, он в заключительной части роль Мережковского в собраниях, как и значение самих собраний, вопреки фактам свел почти на нет.
Но если в своей разрушительной работе Маковский не отдает себе отчета и ему, наоборот, кажется, что он сеет «разумное, доброе, вечное», о присутствии в нем губительной силы он знает отлично.
Бывают дни, позвать не смею друга —
Предстанут мертвыми на суд друзья,
И сам не свой, от горького испуга
И жалости к себе заплачу я.
Бывают дни, заря и та не светит,
Цветы не пахнут и не греет зной.
Хочу прильнуть к земле, но не ответит:
Глуха земля, возлюбленная мной.
Прислушаюсь к волне — волна немеет,
Коснусь воды, и не бежит река,
Взглянул на небо — вдруг окаменеет
И глыбами повисли облака.
Ужасен мир недвижно-безглагольный.
Остановилось время. Душит страх.
О, Боже! Отпусти мне грех невольный,
Преображающий Твое творенье в прах.
Если б сказали тогда Георгу Брандесу, что Сережа Маковский, этот милый семнадцатилетний гимназист, читающий барышням «Историю поцелуя», превратится на старости лет в «Анчар», он вряд ли этому поверил бы.
