Самуил Лурье - Успехи ясновидения
"Было наряжено следствие... меня обвинили в том, что в припадке бешеной ревности я заколол ее. Я просто и чистосердечно рассказал, как произошло горестное событие. Синнеле, несмотря на неистовое горе, в какое поверг его мой рассказ, имел великодушие ходатайствовать о моем помиловании и добился его".
Вроде бы получается, что приговор суда был не в пользу де Грие.
(За недостатком времени, а главное - места, выскажу вкратце и наспех наиболее, по-моему, вероятное. Де Грие не заколол Манон Леско, - хотя намеревался именно заколоть, и этому найдется подтверждение в собственных его словах. Упомянутые им предсмертные симптомы наводят на мысль об отравлении. Про фляжки с крепкими напитками сказано дважды - ровно вдвое больше, чем требовал ход событий. Я почти совершенно уверен, что Манон скончалась от яда; надеюсь, что она приняла его по собственной воле; подозреваю, что с ведома де Грие; не говорю - по предложению, тем более по настоянию; но убежден, что и задним числом - через год, на добровольной этой исповеди - он полагает, что в ту фатальную ночь в долине Миссисипи его беспутная возлюбленная исполнила - или даже заплатила - свой долг.)
Но позвольте напомнить, в чем там дело.
Завязка: водевильНачинается эта история во дворе главной гостиницы города Амьена. Французское королевство, год предположительно 1712. Наверное, сентябрь. Почему-то двадцать седьмое.
Он - дворянин, принадлежит "к одной из лучших фамилий П...". Она происхождения заурядного, то есть спасибо не крепостная; дочь аррасского какого-нибудь горожанина.
Он, стало быть, в первом ряду, со шпагой, подбоченясь, - она в хороводе на горизонте, - однако же не так: оба вытолкнуты за край рамы, выбракованы, охолощены.
Он - потому что младший сын, то есть не наследник, то есть нахлебник. Закон не дозволяет расчленять дворянские именья; все достанется старшему, а младший брат - лишний рот. Его долг перед сословием - не оставить потомства. Вот его и записали в Мальтийский орден (что-то вроде погранохраны Средиземного моря) кавалером, точней - рыцарем, по-французски - шевалье; в одиннадцатилетнем возрасте под псевдонимом де Грие он дал обет безбрачия.
А родители m-lle Манон попросту сдают ее в монастырь - "против воли, несомненно с целью обуздать ее склонность к удовольствиям, которая уже обнаружилась". Надо полагать, приличное замужество ей уже не светит; стало быть, и она - лишний рот и вдобавок позорит фамилию Леско.
Короче говоря, они оба - жертвы общественного контроля над рождаемостью. Он исключен из мужчин, она - из женщин: дабы не плодить нищих (конечно, и порочных), будьте любезны официально, добровольно, навсегда выйти из Игры.
Сейчас де Грие - семнадцать; он невинен, как-то даже слишком невинен и застенчив; Манон младше и "гораздо опытнее".
Эпизод предсказуемо прост, наподобие водевильного куплета. Сколько бы де Грие ни пытался нам втолковать, будто с ним уже тогда произошло нечто невероятное, - мы сострадаем не без улыбки. Он потерял голову - это бывает; его красавица воспользовалась шансом (вроде как незапертой дверью или приставной лестницей) бежать с этапа - тоже понятно.
И что на одиннадцатый, не то на двенадцатый день побега и блаженства когда еще солнце идиллии, так сказать, стояло в зените, - Манон обзавелась покровителем постарше и гораздо побогаче, а на тридцатый при его содействии сплавила юного любовника обратно под родительский кров, - никому, кроме де Грие, не представляется изменой коварной, тем более - вероломным предательством.
Тут не просто арифметика - хотя ста пятидесяти экю на двоих при определенном образе жизни в Париже хватает, как выяснится позже, как раз на месяц. Важней, что с приставной лестницей далеко не убежишь. Кавалера будут искать, и обязательно найдут, - а Манон не для того уклонилась от монастыря, чтобы прямиком проследовать в так называемый Приют, или Убежище, где публичных женщин перевоспитывают розгами. Оставить бедняжку де Грие одного в столице, без гроша и в расстроенных чувствах - вот это действительно был бы поступок бессердечный.
Все обошлось, хотя еще с полгода юноша был не в себе: рыдал, топал ногами, пробовал уморить себя голодом, помышлял о побеге, о мщении... Достоин упоминания воображаемый им образ мести: шевалье мечтает не о дуэли.
"Отец пожелал узнать мои намерения. - "Я направлюсь в Париж, - сказал я, - подожгу дом Б... и, спалю его живьем вместе с коварной Манон". Мой порыв рассмешил отца и послужил поводом лишь к более строгому присмотру за мной в моем заточении".
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Зачем лгала ты? И зачем мой слух
уже не отличает лжи от правды,
а требует каких-то новых слов,
неведомых тебе - глухих, чужих,
но быть произнесенными могущих,
как прежде, только голосом твоим.
И. Б.Все начинается сызнова, и по-настоящему, при второй встрече кавалера вообще-то теперь уже аббата - де Грие с его "дорогой возлюбленной" (буквально - "chere maitresse"; русская м е т р е с с а восемнадцатого века - наложница, фаворитка; французская, должно быть, звучала отчасти с у д а р к о й).
Приемная духовной семинарии Сен-Сюльпис. Шесть часов вечера. Де Грие только что вернулся из Сорбонны, где выдержал многочасовой богословский диспут - вроде как диссертацию блестяще защитил. Не сегодня завтра он примет духовный сан - и одет соответственно: в чем-то черном, длинном. Он не виделся с Манон около двух лет - узнаёт ее, конечно, сразу, - описать не в силах. Мы вправе уверенно предположить, что на ней богатое, модное платье, вообразить шляпу и вуаль, - но никаких телесных примет: брюнетка ли, блондинка, и какого роста; ни фигуры, ни походки, ни лица; без очертаний, как источник света:
"Ей шел осьмнадцатый год; пленительность ее превосходила всякое описание: столь была она изящна, нежна, привлекательна; сама любовь! Весь облик ее мне показался волшебным".
Происходит роковой разговор - совершенно бессмысленный; верней, обмен слишком отчетливыми фразами, не имеющими смысла именно как фразы: пожалуй, значение каждой может быть передано частицей "да" с вопросительным знаком либо с восклицательным; но пропадут все эти словесные подножки:
"Робким голосом сказала она, что я вправе был возненавидетъ ее за неверность, но если я питал к ней когда-то некоторую нежность, то довольно жестоко с моей стороны за два года ни разу не уведомить ее о моей участи, а тем более, встретившись с ней теперь, не сказать ей ни слова.
...Несколько раз я начинал было говорить и не имел сил окончить свою речь".
Вообще-то, раз уж не решился повернуться и уйти, следовало бы принять тон ледяного недоумения. Что-нибудь вроде: чем могу быть полезен, сударыня? Или: разве мы знакомы? не припоминаю, при каких обстоятельствах был удостоен этой чести.
"...Сделав усилие над собой, я воскликнул горестно: "Коварная Манон! О коварная, коварная!" Она повторила, заливаясь слезами, что и не хочет оправдываться в своем вероломстве. "Чего же вы хотите?" - вскричал я тогда. - "Я хочу умереть, - отвечала она, - если вы не вернете мне вашего сердца, без коего жить для меня невозможно".
Разное можно сказать в ответ. Какой-нибудь персонаж "Опасных связей" или "Трех мушкетеров" ухитрился бы даже с улыбкой, любезной донельзя, спросить адресок: дескать, при случае непременно загляну, и вы останетесь довольны гонораром. Но эти романы еще не написаны; кстати, все действующие в них кавалеры только тем и заняты, в сущности, что мстят за де Грие; а он безоружен и беспомощен:
"- "Проси же тогда мою жизнь, неверная! - воскликнул я, проливая слезы, которые тщетно старался удержать, - возьми мою жизнь, единственное, что остается мне принести тебе в жертву, ибо сердце мое никогда не переставало принадлежать тебе"".
Трижды не отбил подачу; Манон выиграла.
"Едва я успел произнести последние слова, как она бросилась с восторгом в мои объятия".
Закон судебВ этой сцене (пока - только в этой; через двадцать лет автор присочинит и другую в таком же духе) Манон тратит слова (и слезы) не то что бескорыстно - безрассудно. Не нуждается она ни в кошельке де Грие, ни в его защите: процветает щедротами любовника-откупщика. Дело идет всего лишь о власти; точней - о рабовладении. Но какая, однако же, демонская самонадеянность! Дворянину, духовному лицу - словом, человеку из общества, и притом человеку с будущим - предложить этак без затей ("Я спросил ее, что же нам теперь делать?"), а переходи на нелегальное положение; поступай на содержание ко мне, содержанке!
И дворянин, духовное лицо, и прочая, и прочая - во мрак и позор бросается стремглав, и еще с какой-то "неизъяснимой отрадой", - и на следующей же странице сделался бы смешон, - не вздумай вдруг Манон Леско смягчить его участь:
