Джонатан Франзен - Дальний остров
А у вас еще, ко всему, электронная почта; ведь ее надо читать, на это время уходит, правда же?
В октябре этого года будет семьдесят лет, как Кристина Стед опубликовала свой шедевр, встреченный кислыми рецензиями и продававшийся из рук вон плохо. Особенно едко отозвалась Мэри Маккарти в «Нью рипаблик»: она отметила анахронизмы в романе и недостаток понимания американской действительности. Прошло, надо признать, менее четырех лет, с тех пор как Стед перебралась в Соединенные Штаты со своим спутником жизни Уильямом Блейком, американским писателем и бизнесменом марксистских убеждений, пытавшимся получить от жены развод. Стед выросла в Австралии и в 1928 году, в двадцатипятилетнем возрасте, решительно покинула страну. Первые свои четыре книги она написала, живя с Блейком в Лондоне, Париже, Испании и Бельгии; четвертая из них называлась «Дом всех наций» и была огромным, непроходимым романом о международных банковских делах. Вскоре после переезда в Нью-Йорк Стед решила литературным путем прояснить свои чувства в отношении своего невероятного австралийского детства. Роман «Человек, который любил детей» она написала, живя на Восточной двадцать второй улице близ парка Грамерси, работа заняла менее полугода. Как пишет ее биограф Хейзел Роули, Стед сделала местом действия Вашингтон по настоянию издательства «Саймон энд Шустер»: американцам, полагали в издательстве, нет дела до австралийцев.
Всякий, кто пытается сейчас, спустя столько лет, оживить интерес к этому роману, должен действовать в тени, творимой длинным и ослепительным предисловием поэта Рэндалла Джаррела к переизданию 1965 года. Никто не сумеет сделать свой хвалебный отзыв об этой книге более откровенным, энергичным и подробным, чем отзыв Джаррела; и если даже такой мощный призыв, с каким он выступил, не возбудил к роману общего интереса, в то время когда в нашей стране еще относились к литературе хотя бы полусерьезно, то крайне маловероятно, что кому-нибудь это удастся сейчас. Безусловно, одна из причин — очень веская — прочесть роман состоит в том, что тогда можно прочесть и предисловие Джаррела как напоминание о былой литературной критике в ее выдающихся образцах: то были страстные, личные, честные, отточенные обращения к рядовым читателям. Если художественная литература вам еще небезразлична, это предисловие может вызвать у вас ностальгию.
Раз за разом проводя параллели между Стед и Толстым, Джаррел, без сомнения, изо всех сил старался ввести Стед в западный литературный канон, но успеха он, увы, не добился. Список ста наиболее часто цитируемых писателей xx века, составленный в 1980 году по результатам статистического анализа литературоведческих работ начиная с конца семидесятых, включает в себя Маргарет Этвуд, Гертруду Стайн и Анаис Нин, но не Кристину Стед. Это не удивляло бы так, если бы личность Стед и ее лучший роман буквально не молили литературоведов всевозможного толка о внимании. Особенно странно, что «Человек, который любил детей» не стал ключевым текстом во всех феминистских учебных программах страны.
На базовом уровне этот роман — история патриарха Сэма Поллита (Сэмюэла Клеменса Поллита), который полностью подчинил себе жену Хенни, шесть раз сделав ее беременной, и который обольщает и очаровывает детей бесконечными потоками речи на своем собственном наречии, фантастическими домашними прожектами и ритуалами; все это в совокупности превращает его в некое солнце (он лучезарно бел и желтоволос), вокруг которого вращается мир Поллитов. Днем Сэм — рядовой государственный служащий с идеалистическими устремлениями в Вашингтоне времен Франклина Рузвельта. А вечерами и в выходные он гиперактивный повелитель запущенного семейного дома в Джорджтауне; он «великое Я-Я-Я» (по словам Хенни), «великий глашатай» (снова Хенни), «мистер В-каждой-бочке-затычка» (Хенни); сам же он называет себя «Сэмом смелым», и в жизни детей нет ни одной пóры, куда бы он не проник. Он позволяет им бегать голышом, он выплевывает им в рот прожеванные куски сэндвича (чтобы укреплять их иммунную систему), его не беспокоит, что младший ест свои экскременты (потому что это «естественно»). Своей сестре, школьной учительнице, он заявляет: «С таким отцом их по-хорошему надо было бы вообще от школы освободить». А самим детям он говорит: «Ты — это я», «Когда я говорю солнцу: „Можешь светить!“ — разве оно не светит?» и тому подобное.
Превращая детей в придаток своего нарциссизма и подспорье ему, Сэм доходит в этом до диких крайностей. Более жизнерадостного и смешного нарциссиста нет во всей художественной литературе, и в лучших нарциссистских традициях Сэм, воображая себя пророком «мира, любви и взаимопонимания во всем мире», остается блаженно слеп к грязи и запустению у себя дома. В нем писательница великолепно воплотила тот западный мужской рационализм, чей пугающий призрак был выслежен литературными критиками определенного направления. То, что Стед пришлось перенести действие книги в Америку, оказалось счастливой случайностью, позволившей ей совместить его империалистические устремления и наивную веру в свои добрые намерения с подобным же мироощущением, свойственным городу, где он трудится. Он в буквальном смысле Большой белый отец,[17] он в буквальном смысле Дядя Сэм. Женоненавистник из тех, что боготворят женственность как идеал, он обвиняет реальную женщину из плоти и крови в том, что она «стащила его с небес на землю — нет, хуже: в грязь», и считает женщин слишком сумасбродными существами, чтобы разрешать им голосовать. Однако при всей своей чудовищности он не чудовище. Благодаря таланту Стед мы на каждой странице явственно чувствуем, что под оболочкой его мужского желания верховодить кроется детская незащищенность и слабость, и писательница умеет внушить читателю жалость и симпатию к нему, представить его забавным. Язык, на котором он разговаривает дома (язык не сказать что детский, нечто более причудливое), — это неиссякаемый, насыщенный выдумкой поток аллитераций, абсурдных стишков, каламбуров, повторяющихся шуток, нарочитых стилистических несоответствий и понятных лишь в семейном кругу намеков; цитирование вне контекста не даст обо всем этом должного представления. Лучший друг с восхищением говорит ему: «Сэм, когда ты разговариваешь, ты, ей-богу, целый мир творишь». Детей завораживают его речи, но при этом в них, в детях, больше взрослости и здравого смысла, чем в нем. Когда он экстатически описывает будущий способ путешествовать — перенос с помощью дематериализации, при котором пассажиров будут «забрасывать в трубу и разлагать на атомы», — его старший сын сухо замечает: «Далеко так не уедешь».
Постоянные объекты приложения необоримых сил Сэма — это Хенни и ее падчерица Луи, дочь Сэма от умершей первой жены. Хенни — избалованная, безнравственная, а сейчас театрально страдающая дочь богатого балтиморского семейства. Ненависть между мужем и женой усилена тем, что каждый преисполнен решимости не дать другому уйти и забрать детей. Их неприкрытая война, которую усугубляют растущие денежные проблемы, служит мотором повествования, но и у этой ненависти имеется черта — сама ее исступленность, — не позволяющая ей выглядеть чудовищной, делающая ее вместо этого комичной. Изнуренная, неискренняя неврастеничка Хенни с ее «мрачными взорами» и еще более мрачными настроениями — домашняя «ведьма» (ее выражение), вливающая словесную отраву, приготовленную на основе действительности, в охотно подставленные детские уши. Если речи Сэма полны прекраснодушной любви и оптимизма, то в ее разговорах главенствует невротическая мука и тьма. Как замечает автор, «он называл лопату предтечей нынешней сельскохозяйственной техники, она — вонючей навозокопалкой; общего языка, чтобы объясняться между собой, у них не было». Или, как говорит Хенни: «Ему нужна правда, только правда, но чтобы при этом у меня рот был на замке». Она же: «Он толкует о равенстве, о правах каждого — больше ни о чем. Хочется крикнуть в ответ: а как насчет прав каждой?» Но в лицо она ему ничего не кричит: они уже не один год как не разговаривают. Вместо этого она пишет сухие записки, адресованные «Сэмюэлу Поллиту», и оба они используют детей как посланцев.
Если война между Сэмом и Хенни — передний план романа, то другая сюжетная линия, поначалу скрытая, но затем все более явная, — это ухудшающиеся отношения Сэма с его старшей дочерью Луи. Многие хорошие писатели выпускают хорошие, полновесные романы, не оставляющие нам ни одного высеченного в камне, архетипического персонажа. Кристина Стед в одной книге дарит нам целых три, из которых Луи — самая привлекательная и чудесная. Она крупная, толстая, неуклюжая девочка, верящая в свой недюжинный талант. «Вот увидишь, я — гадкий утенок!» — кричит она отцу, когда он доводит ее. Как замечает Рэндалл Джаррел, если не большинство, то многие писатели были в детстве гадкими утятами, но мало кто из них, если вообще кто-либо, так честно и с такой полнотой, как Стед, передал болезненные переживания гадкого утенка. Луи вечно в порезах и синяках из-за своей неловкости, ее одежда вечно пачкается и рвется. С ней дружат только самые чудаковатые из соседей (например старая миссис Кидд; в одном из сотни ярких эпизодов романа миссис Кидд просит ее утопить кошку в ванне — и она соглашается). Луи постоянно достается от обоих родителей за свою неряшливость; то, что она некрасива, больно бьет по нарциссизму Сэма, а Хенни видит в ней невыносимое повторение непрошибаемого самомнения Сэма («Она ползет — мне и дотронуться до нее противно, от нее воняет грязью, тухлятиной — а ей хоть бы что!»). Луи пытается сопротивляться отцу, когда он втягивает ее в свои приводящие ее в бешенство игры, но она еще ребенок, и она любит его, и он поистине неотразим — поэтому она раз за разом унизительно капитулирует.
