Джон Фаулз - Кротовые норы
Эти мои рассуждения, возможно, выведут из себя бесчисленных «серьезных» и преисполненных энтузиазма садоводов; тем не менее я чувствую, что сады и те чувства, которые они пробуждают в нас, являются в весьма большой степени нарушителями того глубинного фундаментального равновесия, которое нужно стараться соблюсти между каждым индивидуальным, «частным» эго и очень отличным от него эго коммунально-общественным. В некотором роде мы заставляем все растения в наших садах, как и в дикой природе, служить нам «комнатами чудес», где, как нам кажется, мы наилучшим образом демонстрируем – то же повторяется и в отношении нашей мебели, одежды, еды, разговоров, литературных и художественных пристрастий, наших личных увлечений и хобби, – что мы такое (и что мы есть!) в этом жестоком, фашистском мире махрового индивидуализма, где нас «несправедливо» заставили жить, словно в исправительной колонии.
Кейт Солуэй и Марина Бенджамин – два чистых, проникновенных и нежных женских голоса, явно принадлежащих людям, очень хорошо осведомленным о прискорбно жестокой, поистине брутальной истории нашего отношения к природе и об отвратительном искажении человеком того, чем природа должна была и могла бы для него стать – даже в виде множества «ценностей пользователя», как, например, в случае с орнаментами каменного века, которые мы с таким идиотическим, детским упорством тащили за собой практически сквозь все этапы культурного строительства, надеясь с их помощью ублажить собственное эго и обеспечить для себя большую стабильность в этом самом нестабильном и ненадежном из миров. Ни та, ни другая из названных мною женщин не приходит к счастливому заключению относительно природы, как не приходит к нему и Дэвид Куаммен в своей недавно опубликованной «Песни Додо», блестящем и умелом отчете о состоянии островной биогеографии и нашей, к сожалению, все еще продолжающейся эпохе вымирающих видов. Эволюция ведет нас, умных – но все же недостаточно умных! – обезьян, в кажущуюся почти неизбежной тьму, в никуда. Четкие очертания тех двух эссе, что последуют далее, обретают еще большую четкость благодаря одному простому факту: мужчина, мужская особь человека, исторически, психологически, антропологически явно куда более виновен перед природой, чем женщина. И я искренне рад, что оба автора этих эссе – женщины, и что они, пусть даже всего л ишь символически, делают для нас то, что всегда делали матери беспечных детей, играющих на самом краю глубокой пропасти.
ПРИРОДА ПРИРОДЫ
(1995)
…понимая, что никак его не нарушить, То равновесие, что потрясает мне душу.
Норман Мак-Кейг. Эквилибрист. (из книги «Избранные поэмы. Лондон: Чатто и Уиндес,1990)Мне сейчас почти семьдесят, и я уже не слишком доверяю собственной голове, но мне хотелось бы все же попытаться передать кое-какие свои чувства относительно того «путешествия», как я обычно называю про себя опыт своего проживания на этой планете, – именно «круиз, путешествие», потому что движение по этому отрезку пути представляется мне несколько искусственным, не совсем, правда, а в терминах многочисленных моральных, философских и религиозных установок прошлого, о которых я когда-то читал, но совсем не потому, что это нам внушено, вбито в каждого из нас тем, о чем я скажу немного позже: keraunos, или случаем. Я прекрасно понимаю, что мое собственное «путешествие» не было таким уж неприятным и что мне еще здорово повезло – если сравнивать с куда более неприятными «путешествиями» столь многих других людей, навязанными им жизнью как в прошлом, так и в настоящем. Во всех моих романах есть некоторые детали моего «путешествия», но больше всего, пожалуй, о нем говорится – в плане моих взаимоотношений с природой – в автобиографической книге «Дерево» впервые опубликованной в 1979 году. Я бы очень хотел, чтобы то хаотическое гнездилище воспоминаний и мыслей, которое я сейчас вам представлю, вы прочли одновременно с той моей работой. И возможно, название « Природа моей природы» было бы более честным.
Года два назад меня попросили, как и многих других до меня, дать свою оценку известному эссе «Две культуры», написанному Ч.П.Сноу475 еще в 1959 году. Историю бесконечных споров и ссор по поводу этого эссе среди отборных интеллектуалов нашего времени можно узнать из предисловия Стефана Коллини к данной работе Сноу, опубликованной издательством «Кембридж юниверсити пресс»476. Как и многие другие, я буквально разрывался на части, меня упрекали в нерешительности, и я испытывал бесконечное смущение, понимая, что не являюсь и никогда не стану тем «истинным» ученым, который, оказывается, способен давать оценку творчества Сноу. Кроме того, я испытывал определенную симпатию к самому известному оппоненту Сноу, потрясающему ученому д-ру Ливису409. Я понимал всю важность и необходимость науки в многочисленных технических и экономических областях и знал – далее слишком хорошо, – что за игнорирование науки придется впоследствии заплатить очень дорого: той самой слепотой, в которой обвинял нас Сноу, в плане художественного творчества. Я, например, явно был – если пользоваться его терминологией – типичным трутнем!
Хотя всю свою жизнь считал себя натуралистом-любителем, я скорее все же (хотя по сути это и не совсем точно) обыкновенный любитель природы. А теперь я и претендовать бы никогда не посмел на звание ученого; если бы я действительно был одним из ученых, то, подозреваю, стал бы даже отрицать тот факт, что исходно-то я писатель. Я совершенно точно знаю, что воспринимаю литературу скорее как способ выражения чувств с помощью поэзии, драмы и художественной прозы, а не как некий серьезный научный постулат относительно реальной действительности. Мне кажется, я в этом отношении ближе к умному осьминогу, то есть существу – в нашем, человеческом восприятии, – состоящему исключительно из органов осязания. Это вовсе не означает, что я отвергаю серьезную науку – или же она меня отвращает; хотя, конечно, во многие ее отрасли доступ мне закрыт (а может, они сами меня отвергли?) исключительно потому, что я в некоторых отношениях слишком туп и не умею сосредоточиваться. Один мой друг из академических кругов, который, я надеюсь, не хотел чересчур меня обижать, совсем недавно заявил мне, что я всегда был слишком «тангенциален и колериджиален»477 – весьма богатые (поистине драгоценные!) эпитеты, означающие «путаника», «человека в высшей степени неорганизованного».
Я признаю жизненную важность научных знаний – ведь это часть и моих собственных знаний, и моей глубокой приверженности к природе. И все же у меня отчего-то такое чувство, что та квазиреволюция, которую спровоцировал в нашей культуре Сноу, свершалась не на том поле сражений, где ей следовало бы свершаться (а может, у него была просто неверно составлена карта военных действий?), и во имя весьма сомнительной цели. Ее деятелям не удалось понять важность индивидуального и эстетического, а также они в значительной степени упустили из виду ключевой элемент сегодняшнего дня и его экзистенциальную сущность. Похоже, эссе Сноу написано в ответ на нечто безмерно огромное, как океан, и столь же коварное и сложное, однако же он (тщетно!) пытается на это огромное нечто воздействовать с помощью окрика, столь же глупого и имплицитно фашистского, как нелепый приказ Канута приливной волне478.
Не так давно, собирая воедино свои размышления относительно «Двух культур», я быстренько набросал кое-какие тезисы. Во-первых: «Наука всегда пытается вытеснить и обесценить чувство». Во-вторых: «Главная проблема – связать воедино чувство и понимание». Разумеется, это самая важная проблема, потому что чувство – это только для индивидуумов, оно возникает только между некими «я» и «ты». Каждый из нас всегда в душе – какими бы все мы ни казались с виду схожими – всегда неизменно является кем-то иным. Понимание – это об обществе в целом; оно всегда нацелено на то, чтобы стать «конечным», определенным, вечным – то есть таким, какими, и это нам прекрасно известно, мы и наши личные жизни никогда стать не смогут. Я не был счастлив во взаимоотношениях с этими двумя передатчиками ощущений и знаний (а также с публикой, со Сноу и с самим собой). И в то же время я признавал отдельную важность каждого как составляющей целого. Сноу совершенно справедливо сделал достоянием общественности тот факт, что чувство (столь часто выражаемое с помощью различных видов искусства) в течение долгого времени пыталось главенствовать в жизни, заставляя людей пренебрегать научными фактами, стремясь исключить науку и научный подход из всякого «разумного» восприятия нашей, человеческой, жизни. Но точно так же, как мужчины в течение долгого времени грубо и эгоистично третировали и эксплуатировали женщин, совершенно их не понимая, знания стремились подавить чувство. Мне отвратительно невежество моих собратьев по полу, мне отвратительно то, как глупо, если не сказать жестоко, многие из них вели себя во время своих «путешествий» со времен бронзового века. Действительно разумная история почти постоянно связывала женскую половину человечества с особой, более личностной формой восприятия, и большая часть мужчин действительно сейчас испытывает как минимум желание извиниться за всех своих собратьев, исторически поощрявших рабскую приверженность допотопным обычаям и зачастую делавших это слишком грубо и жестоко, превращая насилие в социальную норму. Однако вина людей, вина всего нашего вида, за пренебрежение наукой и даже отрицание ее в прошлом – это нечто совсем иное. Резкий переход на другие позиции, когда пытаются установить чуть ли не гегемонию науки во всем, когда ей предлагается полностью подчинить себе жизнь нашего общества, наши умы и души, – все это представляется мне проявлением упрямства и крайней неосторожности. Не знать становится в таком обществе чем-то вроде преступления, только чувствовать – чем-то вроде греха.
