Капитолина Кокшенева - Русская критика
Она сразу создает предельно существенную ситуацию для своих героев, словно пускает свою писательскую стрелу в самый центр их жизни, очерченный пространством степного Карагана — выстраданного места несвободы, интеллектуальной стройки социализма, где лучшие умы создавали сверхмощное орудие державы, где тысячи жизней были истерты в пыль, добывая черное золото (уголь) в подземелье империи.
Роман начинается не с интриги, не с завлекательного сюжетного хода — он, напротив, удивляет открытостью и бесстрашной русской распахнутостью перед читателем. И сразу обжигает трагедией. С первой фразы, как если бы симфония началась с главной темы, писательница будет говорить о Любви. «Любовь теперь пребывала далеко — над жизнью». Тут сразу в тугой узел будут стянуты все стихии — Любовь начинает звучать всеми своими смыслами. Да, это она, Любовь, вынуждена пребывать сегодня вне жизни, это ее усердно изгоняли, напрочь забыв о Том, Кто дал человеку две заповеди любви. Это ее именем назовут случайные человеческие случки и подлые привязанности роскошных самцов и дорогих самок. Но не уйдет больше эта трагедия любви со страниц романа, сколь бы сильным не был ее антагонист — мир, захламленный идеями и делами, страстями и грехами. Не уйдет потому, что и изгнанная, и пребывающая над жизнью, — она остается тем бескорыстным и ожидающим стражем при человеке, готовая всегда вернуться к нему.
Но Любовь у Галактионовой — это еще и имя главной героини, «зависшей между небом и землей» в своей предсмертной, обезболенной лекарствами, муке насильственного «реанимационного» продления жизни. Женщину звали Любовь. И в сущности своей, — это имя любой русской женщины. В том, что писательница выбрала его не случайно, вообще не может быть сомнений (как не случайны в романе и все другие имена). Ведь что иное есть женская сущность, если не любовь? Так имя становится большой внутренней темой романа. Так начнется писательское дознание о мере любви в сегодняшнем человеке России. России, которая и сама испытала к себе приложение очень по-разному понимаемой любви. Это ее, Россию, угнали в черные степи Карагана — окраинную часть гигантской страны, застроенную бараками ГУЛАГа. Это из любви к «светлому будущему» назвали ее длинной и искусственной аббревиатурой СССР.
А начнется все в реанимационном отделении обычной городской больницы, где умирает Любовь, а рядом с ней сторожем у ворот смерти будет неусыпно и бдительно пребывать ее муж Андрей Константинович Цахилганов. И так весь роман: она умирает, а он, не желающий, боящейся ее смерти как своей, впервые будет не действовать в жизни, а мыслить о самом себе. Используя традиционный прием «разделения» героя на Внешнего и Внутреннего, писательница еще раз утвердит силу «двойного зрения» — ведь он нужен ей не сам по себе, а для того, чтобы дать картину сложного человеческого сознания, передать эту реальную нашу способность думать и чувствовать одновременно «внешне» и «внутренне». В том то и дело, что речь идет не о болезненной «раздвоенности» личности, не о «внутреннем монологе», не о «диалогичности» сознания, но непосредственно о таком качестве нашего личностного устройства, которое способно к сложной работе внутри себя. Если бы перед нами был верующий человек, то мы могли бы назвать эту внутреннюю работу подготовкой к покаянному и предельно искреннему разговору с Богом, скорбным очищением кающейся души. Но Цахилганов не такой герой, и чтобы понять его существенную роль в «романе осознания», нам необходимо увидеть, что именно в его судьбу «стекаются» как в океан все реки земной истории нескольких советских поколений (отца и его окружения, сверстников, дочери). Все другие человеческие судьбы героев романа войдут в него, Цахилганова-Внутреннего, чтобы и он стал «новым». Но чтобы вообще стал возможен такой итог («обновление себя»), должно быть и какое-то начало, импульс, сдвиг сознания, сбой привычного хода жизни. Должен быть центр, имеющий силы и власть одно наполнить смыслом, а другое — лишить его. Таким «центром» и стала покидающая героя буквально и навсегда любовь.
Цахилганов и Россия
Разделив своей роман на 235 (!) коротких глав, Вера Галактионова нигде не «сорвалась», не упала с найденной высоты напряженного звучания первых строк. Мужчина и женщина — муж и жена — силовые оси человеческой вселенной. И так рано, так «вдруг» исчезала, таяла она, и так поздно, очень поздно начинал он тяжелый, долгий, изнурительный разговор с самим собой. Собой, предавшим любовь. Ему хотелось «бросить себя совсем», ему хотелось оказаться там, где просторно и «свободно от самого себя». Но столь же мощной была противодействующая сила — мука невозможности отказаться от себя. С первой до последней страницы выдержит Вера эту внешне абсолютно ясную в своей статике ситуацию: она умирает, он (все время находясь в реанимационной палате), то встречаясь «с собою словно с посторонним» и «наблюдая за собой, как за кем-то враждебным ему», то понимая самого себя как «захламленную комнату» остается при жизни. Ее свидетелем и ее участником. Она уже больше никак не связана с миром — кроме черной птицы ее беспамятства. Птицы, которая клюет ее печень, и которая воплотила в себе все страхи и страдания так быстро прожитой жизни. И, напротив, через него, мужчину, мир входит в роман. И этот мир, вдруг стал требовать от героя «иного, всеобщего, срочного пониманья себя». Разъединенность себя и мира больше невозможна: одного без другого понять уже нельзя. Умирала Любовь — умирала страна — и, кажется, умирал уже и он. Только «с чем же ему умирать? Не с деньгами же…» И действительно только так, на пороге смерти или рядом с ней, мы начинаем все видеть чище, звонче, мы хотим «совместить себя с собой» и с миром. С миром живых. А мир живых пребывает в трагической неполноте последних времен, когда «ковчега уже не припасено»: все в нем раздроблено и расшатано, и растиражированный самим Цахилгановым порок-разврат сидит осколком в тысячах душах. Он вдруг увидел, ясно увидел, что «размыли, разрушили, растворили свои душевные спасительные свои невидимые коконы-оболочки-облатки, и если так пойдет дальше — то как тогда жить?»
В романе «5/4 накануне тишины» повествование о современной России (как времени абсолютной рыночной свободы) уходит своими корнями в ту лагерную пору несвободы, когда государство, исказившее свой долг отстаивания единства веры и единства нации, все «излишнее» в этой нации поместило в зоны лагерного социализма. В повествовании о современной России Вера Галактионова становится и сама «мыслящим наследником разрушенья» (Баратынский). Образ нынешний России дан писательницей сгущено-ярко и мощно: гуляют жадные последние времена по просторам Отечества. Времена, разделившие народ на тех, «кто еще не умер от нищеты и тех, кто еще не умер от обжорства». Это Россия натруженная, издерганная, плохо помнящая себя. Это «живое тело Державы», распадающееся на части и умирающий, угасающий мир ее. Это разгул свободы, одних «освободивший от жилья и шапки», других втянувший в самый крупный в истории страны широкий «загул самоугожденья».
Задыхаются гарью святыни Москвы и других городов России — «новый ворог, золотой телец, выжигал Россию и клеймил ее пятнами проплешин»; воют, визжат, надрываются в Сибири бензопилы, «вгрызаясь в многовековые древа российской жизни». Вспарываются недра России, жадно припадают к нефтяным венам земли торжествующие местечковые мошенники, и множатся, множатся люди-хищники. Ошалевший народ во всю ширь пользуется «переизбыточными возможностями» и неподсудностью действий. Но для него ли — народа распавшейся империи — были приготовлены все эти фантастические переизбыточности, все эти открытые границы, все эти особняки «с поднебесными столичными потолками в гипсовых бело-кремовых туберозах»? В этом образе распиленных деревьев (самими нами уничтожаемом древе жизни), идущих потоками вагонов прямиком за рубеж сквозь голодные русские города, «сквозь полуобморочное православное пространство» дано писательницей столько скорби, что с неизбежностью возникает вопрос о собирании сил, препятствующих всяческой переизбыточной беспрепятственности. Жизнь без размера и правила, без нормы и устоя не может не рушиться, а потому писательница и собирает всю нашу общую энергию самозащиты в свой роман, чтобы напомнить, чем заканчиваются времена оголтелой рыночной свободы, в сущности уже превратившейся в свою противоположность — тиранию.
Но число тех, кто нуждается в правиле и норме, в какой-то неучтенный социальными проектировщиками момент вдруг начинает опасно расти: то Цахилганову в уши выговаривает юная девочка свои стихи презренья к вползающим «на брюхе в западную дверь», то пригретый и облагодетельствованный им «озябший литератор» оставляет записки со словами, что «пожил я среди прельщенных. И тошно стало мне. Ушел я из Москвы», то собственная дочь выказывает полнейшее презрение к деньгам отца, как и ненависть к нему самому, полагая, что такие как он, должны быть просто физически уничтожены.
