Лазарь Лазарев - Записки пожилого человека
О том, что свергли Хрущева, я узнал за сутки до сообщения в газетах. Обсудили новость с друзьями, пришли к невеселому выводу, что реакция одержала серьезную победу.
На следующее утро, когда вышли газеты с сообщением о пленуме ЦК, пошел я посмотреть, как люди воспринимают новость, что думает народ?
В газетном киоске у станции метро «Кропоткинская», кажется, единственный оставшийся в Москве «зазывала» громко повторял: «Большие изменения в руководстве Советского Союза. Лучше один раз прочитать, чем десять раз услышать». Однако очереди у киоска не было. И у газетных витрин на Гоголевском бульваре читателей привлекала не первая полоса с официальными материалами, а репортажи о проходившей тогда в Токио Олимпиаде.
Ни совести, ни честиМосковских писателей, а может быть, и деятелей других искусств — точно уже не помню — собрали вскоре после свержения Хрущева. Выступал на этом ответственном мероприятии первый секретарь МГК Егорычев. Он всячески клеймил «волюнтариста» — так политически дальновидно, поскольку само звание первого или генерального (по-разному называлось) секретаря священно и неприкосновенно, нельзя его дискредитировать, еще пригодится, — обозвали того, кого недавно иначе, чем «дорогой Никита Сергеевич», они не величали. Вспоминая, как «волюнтарист» по-хамски разговаривал с писателями, Егорычев дрожащим от возмущения голосом упрекнул писателей: «Я сидел, слушал все это и думал, неужели не найдется хотя бы один человек, который прервет издевательство, стукнет кулаком по столу: „Не смейте так с нами разговаривать!“».
Конечно, эта обличительная риторика была чистым фарисейством: если возмущение Егорычева было столь велико, почему он не вступился за унижаемых и оскорбляемых генсеком писателей? Но тогда он изо всех сил дул в ту дуду, в которую требовалось дуть. Впрочем, фарисейство не было его индивидуальным качеством, это было родовое свойство номенклатуры определенного уровня, она жила по таким законам.
Крупным планомЕкатерина Алексеевна Фурцева, в ту пору министр культуры, выступает с докладом перед писателями в ЦДЛ. О чем доклад, по какому поводу, не помню. Стол президиума, рядом с трибуной столик, за которым сидят стенографистки.
Фурцева начинает читать доклад, прочитав несколько первых фраз, замечает стенографисток, останавливается и нервно обращается к президиуму:
— Не надо меня стенографировать, ведь я не читаю, могу оговориться.
И, успокоившись, битый час зачитывает свой доклад — страницу за страницей…
Еще одно воспоминание. По телевидению передают отъезд на родину Долорес Ибаррури. Огромный, пустой «депутатский» зал аэропорта — ни одного человека, никакой мебели. На каком-то маленьком диванчике — уезжающая и единственный провожающий Суслов.
На экране Ибаррури — седая, со следами былой красоты. Несколько минут она говорит о том, что Советский Союз стал для нее второй родиной, что здесь остается могила ее сына, погибшего во время обороны Сталинграда. Говорит живо, свободно, с чувством.
Затем в кадре снова двое. Суслов достает очки и из бокового кармана листок, разворачивает его и, не повернувшись в сторону Ибаррури, прямо в объектив начинает читать: «Дорогая товарищ Долорес Ибаррури». И бубнит какой-то совершенно безликий, казенный текст. Ни разу не оторвался от бумажки, ни разу не взглянул на Ибаррури…
Да, телевидение невольно разоблачает. Тот же Суслов открывает какой-то партийный съезд. Крупный план. «Кто за?.. Кто против?.. Кто воздержался?.. Принято единогласно». А мы на экране видим, что он ни разу не взглянул в зал, читает по бумажке…
И еще одно воспоминание. В Баку приехал дорогой Леонид Ильич — кажется, это был один из его последних парадных выездов. По радио транслируют митинг. Брежнев начинает читать речь, произносит несколько фраз, останавливается: «Что это мне подсунули?!»
Небольшая пауза, после которой он начинает читать другой, но, по-моему, мало чем отличающийся от первого текст…
Чему-нибудь и как-нибудьВскоре после войны мой университетский однокашник и сосед по инвалидной комнате в студенческом общежитии рассказал мне смешную историю. В сорок третьем он служил в армейской газете и какое-то время по совместительству выполнял обязанности военного корреспондента ТАСС. Было это на Северном Кавказе после его освобождения от немцев. Приехал туда Алексей Толстой — то ли в качестве члена Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков, то ли уже ее председателем. Принимал его тамошний секретарь обкома, мой друг по долгу тассовской службы присутствовал на встрече. Секретарь обкома, взволнованный тем, что видит знаменитого писателя, сказал, что счастлив приветствовать автора «Петра Первого» и «Войны и мира». Шокированный дремучим невежеством Толстой врезал ему: «И как тебя такого… — тут писатель сделал паузу, но не произнесенное им слово легко угадывалось, — дурака поставили на такое место».
Что говорить, наши партийные деятели, как писал Пушкин, «учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь». Если конкретизировать это применительно к советскому, а не пушкинскому времени, учились большей частью в партийных школах разных ступеней, получая там свои дипломы, но, увы, не знания. И то, что в русской литературе прославился не один Толстой, они не знали, разобраться в том, что написал Лев Николаевич, а что Алексей Константинович и Алексей Николаевич, было им не по силам, они путались в Толстых как в трех соснах.
Еще одну такого рода конфузную историю с Толстыми я через много лет видел по телевидению. Иван Полозков, возглавивший только что образованную Коммунистическую партию РСФСР, сразу же посетил Петербург (тогда еще Ленинград, «колыбель революции»), там его как очень важную персону повели на спектакль «Царь Федор Иоаннович». Это событие и запечатлело телевидение. Руководитель новой партии похвалил пьесу, заметив при этом, что автор «Войны и мира», конечно, слабой вещи не мог написать.
Впрочем, было немало курьезов, с Толстыми не связанных. Не могло не быть. Отношение многих из правивших нами к культуре, к литературе было вполне скалозубовское: «так, для больших оказий». Их круг чтения состоял главным образом из донесений спецслужб. Какой уж тут культурный уровень! Большой культурный багаж был противопоказан «руководителям партии и правительства» (так их именовали), мог даже помешать восхождению по карьерной лестнице.
Те, кому довелось присутствовать на обсуждении Сталинских премий по литературе, рассказывали, что говорил там в сущности один Сталин, его соратники, которых он иногда называл презрительно иронически «заведующими», молчали словно в рот воды набрали. Конечно, они боялись ненароком разойтись с мнением Хозяина. Симонов вспоминал такой эпизод: Сталин спросил у Жданова, читал ли он партизанские рассказы Зощенко, которые Симонов намеревался напечатать в «Новом мире», — это происходило после постановления ЦК о ленинградских журналах и исключения Зощенко из Союза писателей. Жданов, не зная, как к этой затее может отнестись Сталин, на всякий случай ответил, что не читал, а Симонов точно знал, что рассказы он прочитал. Страх был главной причиной, почему на обсуждении «заведующие» помалкивали. Но была еще одна причина — они мало читали, отношение к литературе у большей части этих деятелей было скалозубовское. Этим тоже объясняются время от времени случавшиеся конфузные происшествия.
В докладе Маленкова на XIX съезде партии довольно большое место заняли рассуждения о типическом в литературе. Это было странно, с чего вдруг, что он в этом понимает. А тут еще очень быстро выяснилось, что весь этот кусок — от слова до слова — списан из статьи в «Литературной энциклопедии» сгинувшего в лагерях Святополка-Мирского. Те, кто готовил доклад, отважились на плагиат, потому что были уверены, что и для докладчика, и для тех высоких лиц, которым доклад будет рассылаться для предварительного обсуждения и утверждения, литература — лес густой и темный, ничего они там не знают, не понимают, все таким образом нерадивым помощникам сойдет с рук. Справедливости ради скажу, что сам Хозяин читал гораздо больше своих заведующих, но сколько невежественной чуши нагородил и этот большой ученый, занявшись вдруг языкознанием.
Родовые свойства у многих наших главноуправляющих одни и те же. Но изменились кое-какие жизненные обстоятельства. В былые времена правители страны были отгорожены от всех нас, от народа прочными, звуконепроницаемыми стенами. Мы видели лишь их портреты. Все было шито-крыто. Только самые приближенные слышали, что и как они говорили в своих кабинетах. Теперь мы видим и слышим по телевидению, как они отвечают на вопросы — иногда неожиданные, застающие их врасплох, и можем судить об их уровне — интеллектуальном и культурном. Власть выводится из тени, демифологизируется.
