Аркадий Блюмбаум - Musica mundana и русская общественность. Цикл статей о творчестве Александра Блока
В своей работе о цикле «На поле Куликовом» Г. А. Левинтон и И. П. Смирнов отмечают, что само название статьи «Рыцарь-монах» связано с образами монахов-воинов Пересвета и Осляби (чьи образы были актуализированы для Блока чтением «Выбранных мест из переписки с друзьями») [Левинтон, Смирнов, 1979: 84-85] и соответственно с едва ли не наиболее символическим – с блоковской точки зрения – военным событием русской истории, интерпретировавшимся поэтом опять-таки в соловьевском ключе как столкновение Запада и Востока. В этой связи необходимо отметить также упоминание Соловьевым событий, связанных с Куликовской битвой, в предисловии к «Трем разговорам», а также в его печатном отклике на испано-американскую войну – в статье «Немезида», публиковавшейся в приложении к книге. И в том и в другом случае Соловьев говорит о благословении св. Сергия Радонежского, данном князю Дмитрию Донскому на поход против Золотой Орды, причем в «Немезиде» упоминаются Пересвет и Ослябя[81], что позволяет считать последнюю книгу философа одним из источников блоковского цикла с его религиозной семантикой военного противостояния с татарами («И, к земле склонившись головою, / Говорит мне друг: «Остри свой меч, / Чтоб недаром биться с татарвою, / За святое дело мертвым лечь!; В степном дыму блеснет святое знамя; см. также в черновиках: Я – князь Христов. Сияют латы…»; подробнее см. [Левинтон, Смирнов 1979: 75], см. [Там же: 85] о мотиве молитвы, восходящем к балладе А. К. Толстого «Ночь перед приступом»). Соотнесенность вестернизированного образа крестоносца, «рыцаря-монаха» Соловьева и фигур русских монахов-воинов, своего рода русских крестоносцев[82] Пересвета и Осляби[83] может, с одной стороны, свидетельствовать о том, что на религиозную легитимацию войны русских князей с «врагом с Востока» в книге Соловьева Блок вполне мог проецировать «священную войну» арийцев-крестоносцев[84], а с другой, что он рассматривал конфликт Европы и Азии в духе позднего Соловьева, который был убежден в единстве европейского мира, полноправной частью которого является Россия. Этот ход поясняет уже отмечавшуюся трансформацию отчетливо западного латника с крыши Зимнего дворца из «Города» («Еще прекрасно серое небо…») в древнерусского воина из цикла «На поле Куликовом».
В контексте такой трактовки «священной войны» более конкретный смысл приобретает упоминание «Песни о Роланде», которое оказывается не просто указанием на былые рыцарские доблести, о которых забыл «дряблый» и «гуманный», «жалкий» XIX век, но отсылкой к героическому эпосу о столкновении христианских воинов с магометанами-сарацинами, к одному из великих эпизодов противоборства Запада и Востока. Несмотря на то что поэма о трагической Ронсевальской битве повествует об эпизоде, предшествовавшем bellum sacrum (а исторически вообще, как известно, не связанном с войнами между христианами и мусульманами), и возникает несколько ранее кристаллизации идеи крестовых походов, в дошедшем до нас тексте поэмы отчетливо представлены мотивы, которые позднее нашли свое отражение в идеологическом обосновании «священной войны». Об этом писали исследователи XIX века, и Блок вполне мог об этом знать[85]. Так, в одной из статей хорошо известного Блоку сборника Гастон Парис так характеризует идейную основу «Песни о Роланде»: «La Chanson de Roland a le grand avantage… d’être un poème vraiment national; la tradition avait consacré dans toutes les mémoires les faits qu’elle célèbre, et les idées qui l’inspirent remplissaient tous les cœurs. Les croisades ne sont que la réalization de ces idées, qui constituaient l’atmosphère commune où chacun respirait. De même que L’Iliade, la Chanson de Roland célèbre la grande lutte de L’Europe contre L’Asie; de même que L’Iliade, elle exploite et exalte le sentiment national; de même que L’Iliade, elle est toute pénétrée des idées religieuses de son temps» [Paris s.a.: 14-15][86]. В предисловии к своему переложению «Песни о Роланде», сделанному в 1860-х годах, Борис Алмазов обильно цитирует работу члена Французской академии Людовика Вите, где поэма подается как предвестие «будущей священной войны», «борьбы поклонников Креста с поклонниками Корана»: «…все содержание поэмы, вся она – с первого до последнего стиха – проникнута идеей священной войны. <…> Терульд первый изобразил мучеников, умирающих в борьбе с противниками креста и не выпускающих из рук своих до последней минуты меча, обнаженного ими в защиту Христианства» [Алмазов 1892: 191-192][87]. Таким образом, Блок имел известные историко-литературные основания рассматривать Роланда как крестоносца, как одного из первых, кто понял, что «крест и меч – одно», и вступил в роковой для европейской истории поединок[88].
Отсылку к «Песне о Роланде» можно связать и с вагнерианской образностью «Пролога» к поэме – с Зигфридом, поражающим Дракона, осмыслявшимся Блоком в контексте соловьевского апострофа к новому Зигфриду, Вильгельму II [Блок V, 413-414]. В «Роланде» на штандарте одного из сарацинских воинов изображен именно дракон[89]; эта деталь сохранена и в ряде русских переводов. Так, например, в прозаическом переводе фрагмента поэмы, приведенном во втором томе известной антологии Стасюлевича, читаем: «Впереди гарцует сарацин Абизм; этот самый негодный из всего сброду: он весь запятнан преступлениями и низкими поступками; он не верует в Бога, Сына св. Марии; он черен, как высушенная горошина; измена и убийство ему лучше золота целой Галисии! никто не видал, чтобы он шутил или смеялся. Но он полон отваги и гордости; за то он и любимец негодного короля Марсиля; он имеет на знамени дракона, вокруг которого строится войско» [Стасюлевич 1886: 111-112]; ср. также в стихотворном переводе графа де Ла-Барта: «…пред строем, на коне / Абизм поганый мавр гарцует; много / Он совершил ужасных злодеяний; / Абизм не верит в Сына Присно-Девы, / Чернее сажи цвет его лица, / Он ценит выше козни и коварство, / Чем золото Галиции богатой. / Никто его улыбки не видал! / Его за храбрость любит царь Марсилий: / Дракон царя, неверных мавров знамя, / Несет Абизм» [Песнь 1897: 57-58][90]. Это позволяет предположить, что Блок мог истолковывать воинов Роланда с проекцией на вагнеровского Зигфрида[91].
Выше было отмечено очевидное сходство блоковских строк («Там – распри кровные решают / Дипломатическим умом») с позицией Политика «Трех разговоров», утверждающего, что в результате «культурного прогресса»[92] на смену военным конфликтам пришли дипломатические переговоры. Исследователи уже писали об отражении знакомства Соловьева с работой Блиоха[93] в текстах 1890-х годов, прежде всего в «Оправдании добра» и «Трех разговорах» [Бродский 2003: 208; Обатнин 2010: 243-244]. Слушая лекцию Милюкова с ее эксплицитными парафразами сочинения Блиоха, Блок, по-видимому, идентифицировал позицию лидера партии Народной свободы с точкой зрения соловьевского Политика; в результате материал лекции легко вписывался в соловьевский контекст поэмы, в характеристику «гуманного», «больного» и секуляризованного (см. гл. «Начала и концы» и «Спасение природы») европейского XIX столетия, неспособного выполнить свою историческую миссию и продемонстрировать марциальные доблести milites Christi перед лицом надвигающегося «врага с Востока». Некоторую парадоксальность этой ситуации придает тот факт, что о роли новой артиллерии в тех изменениях, которые претерпела к концу XIX века структура боестолкновения («Там – пушки новые мешают / Сойтись лицом к лицу с врагом»), Блок также мог узнать, читая Соловьева. В восемнадцатой главе «Оправдания добра», посвященной «смыслу войну», мы без труда находим вероятный парафраз «Будущей войны», имеющий самое непосредственное отношение к интересующему нас фрагменту «Возмездия»: «…война все-таки не может быть сведена к убийству, как злодеянию, т. е. предполагающему злое намерение, направленное на определенный предмет, на этого, известного человека, который умерщвляется мною. На войне – у отдельного солдата такого намерения, вообще говоря, не бывает, особенно при господствующем ныне способе боя из дальнострельных ружей и пушек против невидимого на расстоянии неприятеля. Только с наступлением действительных случаев рукопашной схватки возникает для отдельного человека вопрос совести, который и должен решаться каждым по совести»[94] [Соловьев 7: 413][95]. Проблема, однако, заключается в том, что дважды (в 1903 и 1904) принимавшийся за чтение «Оправдания добра» Блок так и не смог дочитать трактат: пометы, содержащиеся в седьмом томе первого собрания сочинений Соловьева, которое было в блоковской библиотеке, обрываются на 139 странице – здесь Блок прекратил внимательное чтение, а дальнейшее («Оправдание добра» занимает 484 страницы) – если оно вообще его заинтересовало – он, скорее всего, бегло пролистал [Максимов 1981: 162], так, по всей вероятности, никогда не осилив главу «Смысл войны» и обнаружив символически столь значимую примету вырождения Европы XIX века в другом источнике.
