Капитолина Кокшенева - Русская критика
В своем герое Борис Агеев вывел цельного и ясного русского человека, в котором как-то таинственно, от начала, не было податливости на соблазны времени, в котором душа «отвечает» за душевное, а ум не перепрыгивает через богоданные ему возможности и обязанности. Как будто Дед изначально знал — что ему делать, как и зачем. И делал то, что нужно ему, что должно быть сделано именно им.
Как-то, в споре, Н.Н.Страхов сказал, что русские люди знали, как им жить, и как им умирать. Вряд ли наш современник Борис Агеев помнил об этих точных страховских словах, когда писал свою повесть. Но подлинное чудо продления правды о человеке в русской литературе и состоит в этой интуитивной угаданности самой ее сердцевины. Речь идет о человеке в достоинстве, каким написан Дед у Агеева — он не печется о своем предназначении, но точно знает, как ему жить.
Вообще жизнь на русской земле очень похожа — как курская крестьянка, так и северная проживали, в сущности, по одним законам похожести. Как агеевский Дед, так и мой сибирский дед Дмитрий (тоже кочегар на старости лет) жили той самой жизнью по необходимости, которой не выдержит умаянный готовым разнообразием человек, которому даже зубочистки и зубные щетки цивилизация предлагает в сотне разных упаковок. Этому закону переизбыточности, ненужной, излишней телесно-материальной плоти мира и противостоит агеевский Дед, который «на земле был лишь домохозяином, владельцем стола, шкафа и кровати», а вот крыша над его головой уже была казенная. Ведь и впрямь в избыточности есть разница качества: переизбыток «внутреннего» сегодня все чаще мешает (высокий уровень образования в России не нужен для будущего разделения мирового труда, высокая культура мешает своей излишней ответственностью и серьезностью). Вообще проблема переизбыточности просто нагрянула к нам во всей своей трагедийности и шаржевости одновременно: переизбыток души в человеке глушится пьянством, переизбыток образования — реформами, переизбыток культуры — фиглярами и подельщиками.
По Деду же «не имеет значения, когда живешь». Если жить честно, — то, значит, жить в правде. А жить в правде можно всегда, независимо от времен на дворе. И такая независимость понятна лишь тем, кто «прямо ходит». Но если, как нынче, «об золоте додумали, а об человеке нет», то неизбежен рост несчастных и обиженных. Дед же всегда оставался прямоходящим, даже и после тюрьмы (заключен в нее был потому, что грех родных взял на себя). Он сумел на жизнь свою не обидеться, а выглядеть достойно всегда — и когда «голодал… холодал, и севера обогревал». Он снял с себя нечестивое обвинение суда — для того и вернулся на родину: «Он не искал в мире источников зла, жертвой которого мог бы себя считать, и никого ни в чем не обвинял. Но за этим миром знал один ущерб — собственное неправедное обвинение. И снял его, перешагнув ручьи и реки человеческих условностей, которые люди называли законами. Снял через закон же и на том самом языке, который их всех разъединял — на русском. Что-то было в нем детское, от хуторского паренька из его побасенок, наивное и прямое, что в конечном счете и помогло ему порубить в куски змея огненного…»
Совсем-совсем последние слова повести («это там трубы поют») как-то утешают, дают нам надежду, что Дед и лучшем мире будет там, где тепло, где «Божешка в золотом величии сияния». И небесный огонь словно возводит к совершенству отполированный топочный дедов огонь… А на земле все те же глубина неба, и те же далекие звезды, на которые в начале повести смотрел Дед, знавший один-единственный закон мужчины — честь.
***
И Петр Краснов, и Сергей Щербаков, и Борис Агеев хотят тишины. Потому как только в сосредоточенной тишине можно услышать «мотив человека» — всего мира человеку не вместить в себя. Всех песен не перепеть, всей земли не обойти, всех пирогов не переесть! Так быть может это «вмещение» и не нужно, и не было задумано изначально? Быть может человеку и его пониманию себя нужна земная заповедная граница, в пределах которой мир может быть понят и принят — как свой. Быть может суть проста и крепка, как красный угол в душе, свидетельствующий о непоруганном и непорушенном? Суть проста…
2006 г.
Не разрешенные временем
Московский Художественный Академический театр им. М.Горького в пространстве современной культуры
Когда государство не имеет своих культурных интересов, главным работодателем становится массовая культура. Когда у государства нет собственной культурной задачи, — производством смыслов начинают заниматься СМИ. И один такой давний «смысл» был произведен еще в эпоху «гласности», но с редчайшим упорством поддерживается и ныне: «академики» не нужны! Академические школы в искусстве, в науке, в образовании были подвергнуты заметному утеснению. Мощный классический тысячелетний проект — с его бременем культурной и исторической памяти, с его идейностью и ценностью, с его просветительством и подвижничеством — этот проект стал активно модернизироваться и разрушаться.
Последняя наша культурная революция принесла плоды раздора и удешевления. История «разделений» внутри творческих союзов и коллективов еще не написана. А между тем, она очень важна не «интригой» и конфликтностью, но психологическими, социальными и смысловыми мотивами. Наверное, трудно найти более «кричащий», более типичный, вбирающий в себя не только собственно театральные проблемы, — трудно найти другой, явленный с такой же разрушительной силой «ликвидаторский проект», чем разделение Московского Художественного Академического театра им. М.Горького. В этом разделении, в нынешней очень разной творческой жизни, отразилось так много! Отразилась, в сущности, трагедия русской культуры.
1
Революция всегда требует от традиции «созвучия» и «согласия». Революции, как 1917-го, так и 1991-го года, прежде всего, подвергали ревизии традицию. Ее полнота была не нужна, в ней актуализировалась «часть», — самой традиции предъявлялся принцип партийности (или советской, или антисоветской). Конечно, речь идет не о том, что «демократическая публика» после 1917-го в Московском Художественном совершенно не умела себя вести в «их интеллигентном духе»; или «новая» молодая публика, обученная сериалами, в МХАТе «доронинцев» не улавливает сложные поведенческие мотивы героев классики, с бессмысленной радостью реагируя на скромные поцелуи героев. Об этом странно-восторженном «узнавании» зрителей, «невинных разумом», можно только жалеть. Но все это — следствия. Следствия усекновения главного в Традиции — в отказе (мотивированном для одних и немотивированном для других) видеть и признавать в традиции сверхценность. Признаешь ее сверхценность — просто вынужден и традицию понимать как «невидимую, но исключительно прочную связь между нематериальной сверхценностью и вполне материальным “телом” этноса» (Дм. Володихин). Но такое понимание требует от творца неимоверного напряжения. А потому бывают времена (как наше), когда от традиции проще отказаться, чем ей следовать. А потому бывают времена с той простотой, что хуже воровства — когда традицию легче скомпрометировать, и даже чувствуется в иных деятелях страшная потребность ее скомпрометировать. Тогда (после 1991 г.) «традицию» объявляют наследием советской эпохи, а некоторые революционные новаторы даже и стихотворные рифмы ямб и хорей уличают в «советскости» только на том основании, что их использовали в официальной культуре официальные поэты, что с их «помощью» рифмовались Ленин, партия, народ. Не желающих же списывать традицию в утиль, проще всего объявить «устаревшими» — тут пускаются в ход старые приемы.
Элементарно спекулятивны были все уличения Т.В.Дорониной в советскости и «красных симпатиях». Возможно, интуицией большой актрисы, она не обольстилась «гласностью» и «перестройкой», понимая, что свободные плоды этого слишком публичного, слишком взнуздываемого союза не дадут ничего тем, кто в искусстве производит тонкую работу. Пора все же увидеть самую сердцевину конфликта. Достоинство, с которым держится все эти двадцать лет МХАТ им. М.Горького, спектакли, которые они играли и играют, дают основание считать, что для мхатовцев традиция накрепко вписана в сознание, она укрепляет их жизнестойкость. Другой, революционный МХАТ, двигался иначе, но с определенной временем закономерностью. Их тяготил академический статус. И само это отягощение тоже стало свидетельством от противного реальности традиции. Ведь она сковывает, ведь она так много запрещает, ведь честь «войти в традицию» оказывается совсем не многим. Традиция — это всегда больше, чем требуется настоящим временем, но без нее время рассыпается в прах.
Оба МХАТа традиция жгла: но один из них («доронинский») это горение, этот жар традиции воспринимал как «тепло очага», как единственность выбора: «если этот очаг потухнет, то больше нигде не согреться». Другой — «ефремовско-табаковский» — был, очевидно, мучим этим жжением, желал высвобождения, всю страсть свою бросив на завоевание современности. Первые держались как за веревку за спасительность традиции, вторые — помнили и чувствовали тяжесть ее оков, и… мстили за свое же недавнее собственное подчинение ей. А потому можно видеть, что освободившиеся от советскости официального образца, «доронинцы» бросились на просторы большой культурной традиции, легко воссоединившись с изуродованным и неразрешенным недавней «красной идеологией» (в частности, христианским ядром русской культуры), а «табаковцы» главные свои силы кинули на ликвидацию последствий «совковости» (и так, честно сказать, уже достаточно одряхлевшей), да еще — в догонку модному, «тому, чего не было». А ведь и правда, не было — не было на сцене русского театра в Камергерском мата и ублюдочности, не было голубых садомитов и примитивнейшей голизны. Не было рыночных и кабацких отношений между театром и публикой.
