Николай Добролюбов - «Собеседник любителей российского слова»
Поэтому она позволяла писать и то, что ей не нравилось, зная, что это не будет иметь слишком обширного влияния на жизнь общества; возвышала чинами и наградами тех, чьи произведения были ей приятны, для того, чтобы этим самым обратить общее внимание на автора, а таким образом и на его сочинения. В то время у нас писали и печатали все без разбора: и переводы из энциклопедистов, и «Эмиля», и поэму на разрушение Лиссабона{29}, и путешествие Радищева;{30} но награды получали: Державин за «Фелицу», Петров за «Оду на карусель», Костров за торжественные оды{31}, и т. п. Это уже много значило и необходимо должно было придать более веса в глазах общества творениям последнего рода.
Точно так, как, покровительствуя литературе, великая Екатерина умела тем самым указывать ей и надлежащее направление, так же точно, взявшись за сатирическое перо, она умела указать и предметы сатиры в современном русском обществе. В «Былях и небылицах» есть сатира, и, вероятно, меткая и живая, потому что о ней было много толков в то время. Об этом свидетельствуют многие письма к издателям «Собеседника», свидетельствуют сами издатели, свидетельствуют мимолетные заметки и намеки в других современных произведениях. Сама Екатерина, в ответ на присланное будто бы к ней письмо Петра Угадаева, который угадывал лица, изображенные в «Былях», писала: «Буде вы и семья ваша между знакомыми вашими нашли сходство с предложенными описаниями в «Былях и небылицах», то сие доказывает, что «Были и небылицы» вытащены из обширного моря естества»[88]. Один из издателей «Собеседника» (конечно, княгиня Дашкова) замечает, что это «совсем нового рода сочинение служит к украшению сего издания»[89]. В стихотворениях Державина встречаем несколько намеков на лица, выведенные в «Былях и небылицах», и несколько фраз, пущенных ими в ход (52). Княжнин в «Исповедании жеманихи» прямо обращается к сочинителю «Былей и небылиц» и говорит, что в них, как в зеркале, себя увидишь» (53). В нескольких статьях, помещенных в «Собеседнике», тоже выводятся лица из «Былей и небылиц»[90]. Какие же обличения и нападки возбуждали так сильно общее внимание? В первой же статье[91] осмеиваются: самолюбивый, нерешительный, лгун, мот, щеголиха, вздорная баба, мелочной человек. Это самая обильная сатирическим элементом статья. В следующих гораздо более болтовни и менее подобных портретов. Во второй статье находятся насмешки над пренебрежением к литературе, да нападки на мелочных критиков, да еще выведен майор С. М. Л. Б. Е., в котором «для закрытия» выпущены буквы А, О, Ю и И, как тотчас объясняет автор. Далее насмешки над человеком, который некстати высказывает свое недовольство, над женой, не любящей мужа, над девушкой, которая белится, и т. д. Большая часть описаний, намеков и острот слишком общи и выражают скорее общечеловеческие страсти, нежели пороки тогдашнего общества. Может быть, и действительно находились личности, которые узнавали здесь себя, но, во всяком случае, это не была характеристика общества. Гораздо более характерного находим мы в беглых заметках, которые там и сям понемножку рассеяны в «Былях и небылицах». Так, будто мимоходом, но постоянно, автор вооружается против пристрастия к иноземному, особенно французскому, против того, когда человек тянется, чтобы выйти из своего состояния, против непостоянства, часто меняющего заведенный порядок, против умничанья, которое называет скучным. Вообще автор не любит тех, которые «более плачут и рассуждают, нежели смеются», и в своем завещании, в котором передает «Были и небылицы» другому, желающему продолжать их, заповедует: «Врача, лекаря, аптекаря не употреблять для писания их, чтобы не получили врачебного запаха; проповедей не списывать и нарочно оных не сочинять»[92]. Так и в этом выразился блестящий век Екатерины – век веселый, век празднеств, пиров, без заботы об отдаленном будущем, с мыслию, что все на час и что нужно скорее пользоваться жизнью.
Во многих местах также встречаем мысль, что ныне в России лучше, чем прежде. Любопытна в этом отношении выходка дедушки, который говорит, что «в прежнее время люди охотнее упражнялись нынешнего в разговорах, касающихся поправления того-сего; разговоры же сии вели вполголоса или на ушко, дабы лишней какой беды оные кому из нас не нанесли; следовательно, громогласие между нами редко слышно было; беседы же получали от того некоторый блеск и вид вежливости, которой следы не столь приметны ныне; ибо разговоры, смех, горе и все, что вздумать можешь, открыто и громогласно отправляется». Далее дедушка «для изъяснения сего говорит, будто мысли и умы, долго быв угнетены под тягостию тайны, вдруг, яко плотина от сильной водополи, прорвались»[93]. Вообще Екатерина выставляла как великое преимущество своего царствования то, что она позволяет говорить все, что угодно, и каждый почти стихотворец ее времени восхвалял ее особенно за это. Даже Вольтер воспевает монархиню:
Qui pense en grand homme et qui permet qu'on pense[94]{32}.
Императрица, разумеется, охотно позволяла говорить, зная, что от этих разговоров ничего дурного быть не могло и что чем больше, чем беспрепятственнее говорят, тем меньше обыкновенно делают. Но она же смеялась над сплетнями и над людьми, которые умничали, равно как и над теми, которые выражали свое неудовольствие, не понимая дела. Так, например, в «Былях и небылицах»[95] рассказывает она об одном человеке, который «мысли и понятия о вещах, которые сорок лет назад имел, и теперь те же имеет, хотя вещи в существе весьма переменились. Например, он не едет жить в деревню, боясь разбойников по большой дороге, и о бывших говорит, как будто ныне состоялись. Поныне еще жалуется на несправедливость воевод и их канцелярий, коих, однако, уж нигде нет; жалуется на внутренние пошлины по городам, как притесняющие торги, хотя сняты в 1753 году…», и пр. Но особенно сильно восстала она против свободоязычия по поводу вопросов Фонвизина. Самые ответы на эти вопросы, напечатанные в III части «Собеседника»[96], свидетельствуют, что вопросы не были приятны императрице. Тем не менее она не только их напечатала, но даже отвечала на них. Только ответы эти такого рода, что большая часть из них уничтожает вопросы, не разрешая их; во всех почти отзывается мысль, что не следовало об этом толковать, что это – свободоязычие, простершееся слишком далеко. Например, самый первый вопрос: «Отчего у нас спорят сильно в таких истинах, кои нигде уже не встречают ни малейшего сомнения?» получает такой уклончивый ответ: «У нас, как и везде, всякий спорит о том, что ему не нравится или непонятно». Второй: «Отчего многих добрых людей видим в отставке?» разрешается: «Многие добрые люди вышли из службы, вероятно, для того, что нашли выгоду быть в отставке». На десятый вопрос: «Отчего в наш законодательный век никто в сей части не помышляет отличиться?» отвечено: «Оттого, что сие не есть дело всякого». В ответ на четырнадцатый вопрос о том: «Почему многие добиваются чинов пронырством и плутовством, чего прежде не было?» прямо замечается, что «Сей вопрос родился от свободоязычия, которого предки наши не имели». Наконец, на прямую обязанность подданного указывает смелому вопрошателю императрица и в ответе на последний вопрос: «В чем состоит наш национальный характер?» – «В остром и скором понятии всего, – говорит она, – в образцовом послушании и в корени всех добродетелей, от творца человеку данных». Вообще, если мы можем удивляться в этом случае смелости Фонвизина, то тем более должны удивляться искусству государыни, с которым она умела отклонить своими ответами самые прямые вопросы и в ответах на самые щекотливые из них давать чувствовать, что они неуместны и не могут ожидать прямого решения. Только на один вопрос отвечает она прямо и решительно, не уклоняясь от сущности дела. Это пятый вопрос: «Отчего у нас тяжущиеся не печатают тяжеб своих и решений правительства?» – Императрица говорит: «Для того, что вольных типографий до 1782 года не было». За этот ответ красноречиво и восторженно благодарит Екатерину Фонвизин в письме к ней, напечатанном в V части «Собеседника»[97]. «Способом печатания тяжеб и решений, – говорит он, – глас обиженного достигнет во все концы отечества. Многие постыдятся делать то, чего делать не страшатся. Всякое дело, содержащее в себе судьбу имения, чести и жизни гражданина, купно с решением судебным, может быть известно всей беспристрастной публике; воздастся достойная хвала праведным судиям; возгнушаются честные сердца неправдой судей бессовестных», и пр. При всем том, сколько известно, никто, кажется, у нас не воспользовался благодетельным разрешением великой монархини, и темные судейские дела, к сожалению, по-прежнему не выходят за стены судейских архивов.
