Дмитрий Пригов - Журнальные публикации (сборник)
Антиинтеллектуализм — традиционное настроение, весьма распространенное и влиятельное даже в среде русской интеллигенции. Опять-таки поминаем этот общеизвестный феномен по причине невозможности миновать его поминание, как бы банально оно ни было. А куда денешься? Никуда. Да и некуда.
Одна весьма известная современная русская писательница на неком интернациональном форуме заявила, что интеллектуал — это умеющий говорить, но не умеющий чувствовать сердцем. (Возможно, это и так, но, отметим кстати, это было объявлено на встрече людей, пытающихся как-то, плохо или хорошо, но все-таки договориться — а к этой аппеляции к сердцу и чувству можно еще было бы, между прочим, добавить кровь и почву.) Из других претензий к западным интеллектуалам было помянуто их приятие и потворствование советскому режиму. Увы, увы! Может, и поздно, но они все-таки одумались. В то время как чувствующим сердцем и одумываться нет никакой причины, они просто этим самым сердцем и прилипают к любой власти. Им проще.
Проблемы бытия и утопий интеллектуалов — в их принципиальной оппозиции любой облекающей их и их общество власти. Собственно, они и есть специальные существа, выращенные социальной природой для подобной функции. Поддержать-то сильных да красивых желающих всегда полно. Так что власти жаловаться и тосковать на этот счет не приходится. Некий статус и модус одиночества в социальном окружении исполняет жизнь интеллектуала чертами героизма и наполняет интеллигентскими соблазнами — предположением наличия некой некоррумпируемой собственной власти. Отсюда и утопии — попытки отыскать некий идеал на стороне, в образе и виде всех левых социально-реформаторских попыток. От этого же — перенапряжение и всякого рода уходы в террористическую деятельность. Но нам ныне не до соблазнов интеллектуалов, нам до их простейшего выживания на нашей территории.
Если позволено будет сделать некое необязательное историософское отступление, то представляется, что всякий раз во времена российских социальных и экономических перемен, ориентированных на Запад, Россия пытается включиться в историческое время, но и всякий же раз скатывается к природно-циклическому чередованию временных циклов — зима, весна, лето, осень. И сейчас, несомненно, мы находимся в периоде поздней осени, после ельцинского лета и горбачевской весны. Но это так, отступление.
А что мы имеем в итоге? Приходится заканчивать почти тем же, с чего и начали. Однако хотелось бы заметить некоторое отличие нынешней власти, тяготеющей, скорее, к авторитаризму или олигархической форме, от тоталитарной. Почти уже осуществленной задачей этой власти является концентрация всей политической власти, отдавшей в пользование обществу небольшие площадочки всяких клубов по интересам, всевозможные наиавангарднейшие художественные, невозможные при советской власти малопосещаемые проекты и немногочисленные социально-радикальные образования. В пределах небольшой олигархической группы собран и весь основной капитал, оставляя прочему бизнесу с некритериальным для них годовым оборотом (ну не знаю, я же не экономист какой-нибудь — может, в 500 000 долларов) разбираться самим между собой и всякими претендующими на него самостоятельными криминальными группами. Аналогичным образом и все средства массовой информации, покрывающие, скажем, группы населения числом не более, чем три-пять тысяч человек, пока власти не волнуют. И в этом, надо заметить, существенное отличие нынешней власти от власти тоталитарной, которую интересовал каждый отдельно взятый человек. В этом отношении ее можно было назвать властью человеческой. Из всего вышеизложенного выходит, что зонами возможного выживания интеллектуалов и зарождения гражданского общества являются зоны малого бизнеса, малых сообществ. Ясно дело, что нигде интеллектуалы не вправе рассчитывать на миллионные тиражи, но влияние их малотиражных высказываний вполне ощутимо и на уровне власти, и на уровне большого бизнеса.
Вспоминается, как в каком-то интервью Сэлинджер, спрошенный об его отличии от всемирно гремевшего тогда Евтушенко, отвечал: “Ему интересно, что думает о нем Брежнев. А американскому президенту интересно, что Сэлинджер думает о нем”.
И под конец отметим еще одно. При движении власти к доминату, размытой зоне интеллектуальной деятельности и почти отсутствующем гражданском обществе остро встает проблема формирования профессионально-корпоративной солидарности и этики. Но большинство деятелей культуры все-таки нынче озабочено, в основном, либо государственной целесообразностью и лояльностью своих поступков, либо экономическим преуспеянием (под видом соответствия читательским ожиданиям и чаяниям), либо захватом власти и влияния в сфере культуры, что неплохо и даже важно, но при наличии серьезного культуро-критицического анализа деятелей культуры и соотвественного определения общественной и социо-культурной позиции.
Вот так.
Это все.
На данный момент, во всяком случае.
Утешает ли нас это понимание?
«НЛО», № 62 за 2003 г.
Рассуждая о современной поэзии (как, собственно, и о поэзии любого времени и места прописки), можно рассматривать персоналии (кто лучше, кто хуже, кому чего недодали, кому передали), стилевые направления и тенденции (кто более влиятелен, продвинут или архаичен) — или же социокультурный статус поэзии.
В этой короткой заметочке мне хотелось бы остановиться как раз на последнем. Для простоты, пущей эффективности и даже эффектности можно сравнить нынешнее положение с буквально недавним прошлым или же пронаблюдать статус поэзии в ряду современных ей иных видов культурной деятельности (то есть — рассмотрение в диахронии и синхронии, уж извините).
Не надо особенно напрягать память, чтобы припомнить недавнее время, когда наша родная поэзия была одним из основных ресурсов всеобщего цитирования, одной из основных составляющих общекультурной и национальной памяти. Поэтические цитаты служили заголовками статей, эпиграфами научных исследований, проскальзывали в речах руководителей. В качестве разговорных цитат поэзия служила способом опознания “своих” и “чужих”, “склеивающим” наполнением бесед. Это вполне банально. Не будем преувеличивать, но все-таки критическая масса населения, пользовавшая поэзию подобным образом, была достаточно велика, чтобы определять культурную атмосферу в стране. Памятны, например, студенческие посиделки или вечера вполне пожилых людей, когда после естественных выпивок и закусок участники засиживались далеко за полночь, предаваясь чтению своих или чужих стихов. Их знали, без преувеличения, сотнями, если не тысячами.
Что стало нынче заменителем этому? Господи, конечно же, поп и рок. А тогда замечательное было время! Для поэтов, конечно, которые были желанными гостями домашних застолий, студенческих аудиторий и стадионов. Их узнавали, перед ними благоговели, у них брали интервью — в общем, весьма знакомая картина, ныне связанная с поп- и рок-звездами.
Собственно, эта ситуация совершенно естественна для конца XIX — начала XX века. В наших же пределах она задержалась до недавних времен по причине сознательной архаизации культуры и выстраивания некой просвещенческо-аристократической модели по старому образцу. (Кстати, по рассказам одного, встреченного мной в английской глубинке, пакистанского поэта, у него на родине поэты знакомым нам образом и поныне собирают стадионы. Между тем положение поэзии в Англии глубоко уязвило пакистанца, перебравшегося туда отнюдь не по эстетическим причинам.) То есть у нас воспроизводилась культурная модель, где поэзия доминировала в качестве наиболее актуальной и креативной сферы художественной деятельности. Сему способствовали, естественно, система образования и цензура — не столько в своей политико-идеологической функции, сколько в культурно-охранительной. Немаловажным составляющим элементом всего этого комплекса было и оппозиционное мышление: в противостоянии власти и его культурной политике носители такового идентифицировались с фигурами дореволюционной эпохи, бывшей временем расцвета поэзии и доминирования поэта в качестве поп-фигуры.
К тому же следует отметить, что при всякой попытке сотворить идеально-футуристический или воссоздать некий идеально-архаический социальный феномен — в зазоры и щели несоответствий прорываются веяния гораздо более древние, почти доисторические. И это, естественно, только на пользу поэзии, так как именно в таком образе и статусе она существовала в давние времена. Во времена сознательной архаизации она снова оказывается “все-культурой”, основным поставщиком квазирелигиозных образов и сообщений и основным способом приведения аудитории в состояние измененного сознания.
Нынешняя ситуация в поэзии если и не прямо противоположна описанной, то все-таки по многим вышеназванным позициям для описания новейших времен можно бы поставить знак минус. Конечно же, никогда не исчезнет со света определенное количество людей, пользующих язык неконвенциональным способом, одним из которых будет поэзия. И в этом смысле она будет существовать, да и уже существует наравне со многими иными родами культурной деятельности, но не являет собой сколько-нибудь выделенную зону особой престижности, порождения значимых социальных и социокультурных идей, которые выходили бы за ее пределы. Возможно, этот почти приватный модус существования поэзии можно оценивать и положительно. Возможно. Все зависит от того, какие иметь амбиции и какие преследовать цели.
