Гай Давенпорт - Набоковский «Дон Кихот»
Гай Давенпорт - Набоковский «Дон Кихот» краткое содержание
Гай Давенпорт. Набоковский «Дон Кихот»
«Я с удовольствием вспоминаю», сказал Владимир Набоков в 1966 году Герберту Голду, который приехал в Монтре, чтобы взять у него интервью, «как я разодрал в Мемориальном холле на клочки «Дон Кихота», злобную топорную старую книгу, на глазах у шестисот студентов, к вящему ужасу и конфузу консервативных коллег». Разорвать–то он разорвал, имея на то веские причины умелого критика, но и составил обратно. Шедевр Сервантеса не входил в набоковский план занятий в Корнеле; вероятно, Набоков не испытывал к «Дон Кихоту» особой любви, и, когда начал готовиться к своим гарвардским лекциям (Гарвард настаивал, чтобы Набоков не упускал «Дон Кихота»), он тут же обнаружил, что американская профессура годами облагораживала грубую и жестокую книгу, превращая ее в претенциозный причудливый миф о видимости и реальности. Таким образом, первым делом Набоков должен был сдуть вековой слой сахарной пудры неверного толкования, налетевший на текст. Новое прочтение Набоковым «Дон Кихота» стало значительным событием в истории современной критики.
Набоков намеревался отшлифовать свои гарвардские лекции, читанные им в Гарварде в 1951–1952 годах, а также с 1948–го по 1959–ый в Корнеле, но так и не собрался, и тем из нас, кто не был записан в класс «Гуманитарные науки 2» в числе «шестисот юных незнакомцев» в весенний семестр 1951–1952 годов, приходится читать лекции Набокова по Сервантесу, дошедшие до нас в картонных папках, кропотливо и блистательно обработанные Фредсоном Бауэрсом, одним из самых выдающихся американских библиографов.
Мемориальный холл, в котором Набоков читал свои лекции, настолько символичен, что самый привередливый остроумец не мог бы пожелать более подходящего места. Это массивное викторианское здание, при виде которого марк–твеновский Янки из Коннектикута мог бы заверить нас, что именно такая околпаченная конструкция средневековой архитектуры предстала пред ним в его сне. Оно было задумано Вильямом Робертом Уэром и Генри Ван Брантом в 1878 году как показательный образец коллегиальной готики, в честь солдат, погибших под донкихотствующими Конфедератами в Гражданской войне. В этом здании, в этой абсолютно донкихотской архитектурной риторике, будто сошедшей со ступеней воображения Вальтера Скотта и Джона Раскина, что может быть уместнее, чем ценитель нелепого позерства и пикантных нюансов, который пихает нас в бок, чтобы поведать о простодушном старикане из Ла–Манчи.
Однажды, когда я читал лекцию по «Дон Кихоту» в Университете штата Кентукки, один из студентов вдруг вытянул свою длинную баптистскую руку и сказал, что до него дошло, наконец, что герой нашей книги спятил с ума. Именно это утверждение, подтвердил я, обсуждается уже на протяжении около четырехсот лет — и сейчас мы, уютно устроившись в классной комнате в осенний полудень, попытаемся пристреляться к той же мишени. «Однако,» — пробурчал студент, — «мне с трудом верится, что кто–то может сочинить целую книгу о ненормальном». Это «кто–то» абсолютно правомерно. Книга, которую Набоков так ловко разорвал на клочки в Гарварде, на самом деле вылупилась из текста Сервантеса, так что когда «Дон Кихот» упоминается в разговоре, возникает вопрос: чей Дон Кихот. Дон Кихот Мишле? Дон Кихот Мигеля де Унамуно? Джозефа Вуда Кратча? Ибо герой Сервантеса, подобно Гамлету, Шерлоку Холмсу и Робинзону Крузо, отстранился от страниц своей книги почти сразу же, как был придуман.
Не только имела место постепенная сентиментализация Дона и его приятеля, Санчо Пансы — милый зачарованный Дон Кихот! комический Санчо, живописно рассудительный селянин! — но и смещение текста иллюстраторами, особенно Густавом Доре, Оноре Домье (а в нынешние дни и Пикассо, и Дали), их последователями, их имитаторами, их драматизаторами и просто людьми, употребляющими слово «донкихотствующий», которое станет носителем любого смысла, который вы в него захотите вложить. Однако слово это должно значить нечто вроде «галлюцинирующий», «загипнотизированный» или «игра всмятку с реальностью». Как оно стало обозначать «восхитительно идеалистический» и объясняет Набоков в своих лекциях.
Для того, чтобы поместить сервантесовского Дон Кихота обратно в сервантесовский текст, Набоков (вдохновленный ознакомлением с целой командой американских критиков и их смехотворно безответственными отчетами о книге) сначала выписал содержание — главу за главой — которое профессор Бауэрс уместно включает. Тщательность этого составленного Набоковым содержания может только устыдить тех учителей, которые по–прежнему берут «Дон Кихота» штурмом (протяженностью не больше недели) в обобщающих курсах для второкурсников во всей Республике без того, чтобы хоть раз перечитать книгу с тех пор, как сами были студентами, полностью упуская — и сейчас, и тогда — вторую часть, или (я одного знаю такого) не читая книгу вообще. Ибо «Дон Кихот», как Набоков понимал с раздражительностью и некоей болью, — это совсем не то, что кажется многим. Слишком много вставных новелл (которые охотно затмевают для нас подпорченные «Записки Пиквикского клуба») осложняет бессюжетный сюжет. Все мы переписываем эту книгу в уме в виде увлекательной ленты событий: тазик цирюльника, превращенный в мамбриновский шлем, атака на мельницы (становящаяся квинтэссенцией книги), нападение на овец, и так далее. Множество людей, которых нельзя заподозрить в прочтении этого текста, могут предоставить вам его правдоподобное содержание.
То, что стояло у Набокова перед глазами в то время, как он готовился к лекциям, — лишь то, что книга провоцирует жестокий смех. Дочитавшийся до сумасшествия сервантесовский старикан и его дурно пахнущий паж были придуманы, чтобы скакать на гребне пародии. Довольно–таки ранние читатели и критики стали избегать этой испанской забавы и истолковывать повествование как тип сатиры, в котором в сущности нормальная человеческая душа в бесчувственном и неромантическом мире может показаться безумной.
Проблема не так проста, как может показаться сперва. У Испании, которая традиционно чуралась чужаков, нет таланта (как у Китая или Соединенных Штатов, к примеру), чтобы этих чужаков приютить. Во времена Сервантеса истерично изгоняли евреев, мавров и неофитов иудейского и исламского происхождения. Испания держала гладиаторов–убийц на арене (для развлечения черни) еще долгое время после того, как Римская империя от них отказалась. Национальная народная забава, бой быков, до сих пор отделяет Испанию от цивилизованных людей. Исторический период, во время которого «Дон Кихот» был написан, правление Филиппа Второго, параноидального фанатика, который объявил себя «самым католическим королем», посеребрен лунным светом рыцарской мифогемы. Набоков читал свои лекции в самый сезон романтизации Испании. Лоуэлл и Лонгфелло изобрели Испанию, которая засела в американском воображении (тому свидетелем мюзикл «Человек из Ла–Манчи»), и которую, к сожалению, американские туристы пытаются разыскать в Испании нынешней.
Однако, в своем собственном роде, Испания Филиппа Второго была «кихотична». Ее знать владела доспехами, в которых ни один кавалерист не осмелился бы ринуться в бой. Филиппу, придирчивому и практичному королю, бывало, приходилось выставлять свои пустые доспехи по стойке смирно, чтобы дать смотр войскам. Сам он оставался во дворце, посреди чувственных Тицианов, балансируя счета, читая и комментируя каждое письмо, посланное и полученное чрез его сеть посольств и шпионов — сеть шириной от Западного Полушария до Вены и глубиной от Роттердама до Гибралтара. Филипп, если вообще возможно найти прототип, — Дон Кихот, но он «анти–Кихот». Как Дон, он жил мечтой, в чьей иллюзорной ткани продолжали обнаруживаться дыры. Он сжигал еретиков, но как можно узнать, что еретик — действительно еретик? Разве не был он в той же горячей эпистемологической точке, что и Дон Кихот, видящий в овцах овец, но также и Мавров? Свирепые шпионы Филиппа без устали устраивали разносы тем, кто объявлял себя законопослушными католиками своему палачу, на основании, что они были (если б только было известно, как это определить) лживые неофиты, Гуманисты, Протестанты, Иудеи, Мусульмане, атеисты, ведьмы и Бог знает кто.
Европа переживала время, в котором реальность встала с ног на голову. Гамлет морочил голову Полонию расплывчатыми очертаниями облаков. Дар Дон Кихота самого себя одурачивать — то, на чем концентрируется беспокойство эпохи. Идентификация личности, впервые в европейской истории, стала вопросом обличения или догадки. Смех Чосера над «мощами свиней» не был скептицизмом по отношению к подобным реликвиям, перед которыми должно преклоняться. Но в «Дон Кихоте» подмена лошадиного копыта баптистской купелью со всей серьезностью ставит вопрос (независимо от намерений Сервантеса), не является ли то, что мы называем баптистской купелью, водой, лишенной всякого «кихотичного» волшебства, которое мы ей приписываем.
