Виссарион Белинский - Главные черты из древней финской эпопеи Калевалы. Морица Эмана
Виссарион Белинский - Главные черты из древней финской эпопеи Калевалы. Морица Эмана краткое содержание
Виссарион Григорьевич Белинский
Главные черты из древней финской эпопеи Калевалы. Морица Эмана
Гельсингфорс. 1847.
Это не сама поэма, а только изложение ее содержания. Из этого должно заключить, что «Калевала» есть творение великое, потому что в противном случае для чего бы ее было даже и переводить на русский язык, не только издавать одно изложение ее содержания, с присовокуплением ученых и всяких других примечаний? Так обходятся только с монументальными произведениями человеческого ума. Действительно, почитатели «Калевалы» сравнивают ее с вековечными, полными всемирного значения поэмами Гомера. Вот как отозвался о переводе из нее отрывка на шведский язык профессор-поэт Рунеберг, издававший в Гельсингфорсе «Утреннюю газету»:
Редакция должна сказать, что, по ее мнению, ни одному переводу образцов древности, «Илиады» и «Одиссеи», не удалось сохранить столько красот подлинника, чтобы его можно было сравнить с переводом этой финской руны. Редакция не имела случая познакомиться с остальными рунами «Калевалы», но, судя по этой руне, она полагает, что финская литература в «Калевале» получила сокровище, которое, и в объеме и содержании, можно сравнить с прекраснейшими греческими образцами, и даже превосходит их, может быть, своим высоким естествоописанием и безыскусственным блеском, если только можно превзойти то, что совершенно (стр. 77–78).
В конце книжки приложено довольно длинное суждение о «Калевале» другого шведского или финского (не знаем, право) литератора, г. Тенгстрема – суждение, из которого мы, по его длинноте, сделаем только извлечение.
Слаба и бледна сага о греческом Орфее в сравнении с этим пышным растением поэтического естествоописания (?), в объем которого входит весь мир с своею (не его ли?) жизнию и со всем своим (его) блеском. Особенно величественна самая картина очаровательной силы звуков кантеля и описание природы. Оно здесь достигло той степени жизни и действительности, какое (не какую ли?) только истинная поэзия в силах произвести и которое (не которая ли?) должно (должна?) поразить всякого созерцателя (стр. 82)… Таким образом народ с чрезвычайною силою представил национальный свой дух и главные черты жизни как в теоретическом, так и в практическом отношениях. Что касается до представления этих образцов, как они являются в поэзии, то отнюдь они не пустые, аллегорические фигуры, по, напротив, они облечены в свои истинные формы, полны житием (?) и действительностию. Они так же совершенны, как герои Гомера, но совершенство их только другого характера. Если мы в кратких словах изложим содержание финской эпопеи, со всеми ее недостатками, то найдем, что она имеет столько красот, что может занять одно из первых мест в ряду эпических творений прочих народов. Если опять будем сравнивать ее с «Илиадою» и «Одиссеею», то найдем, что она не может с ними сравняться относительно полноты образов, избытка местоположения (?), прекрасного равенства между природою и духом, исторической ясности в развязке происшествий и ровного эпического шага (хода?); но зато она представляет такие явления внутренней душевной красоты, каких мы не найдем в Гомере (вот как!!.). Также «Калевала» в общеисторическом отношении не может быть соперницею с творениями Гомера (а!..), но если ясно и подробно показать национальный дух того и другого народа (то есть древних греков и финнов!!.), то трудно решить, на какой стороне преимущество (вот оно куда пошло!..). Финской эпопее должно отдать преимущество в том, что она в одно описание стеснила (?) весь национальный дух, который Гомер представил в двух картинах (стр. 93–94).
Случилось так, что, прочитавши предисловие, мы прочли примечания к поэме, прежде поэмы. Это обстоятельство, естественно, возбудило в нас сильное любопытство насчет самой поэмы. Правда, преувеличенность этих отзывов не ускользнула от нас и показалась нам довольно подозрительною. Особенно возбуждал в нас сомнение последний довод в пользу превосходства финской поэмы над поэмами Гомера, состоящий в том, что финская эпопея в одно описание стеснила весь национальный дух, тогда как Гомеру нужно было создать для этого две большие поэмы. Что ж тут мудреного? – думали мы. Иной национальный дух так мал, что уложится в ореховой скорлупе, а иной так глубок и широк, что ему мало всей земли. Таков был национальный дух древних греков. Гомер далеко не исчерпал его весь в своих двух поэмах. И кто хочет ознакомиться и освоиться с национальным духом древней Эллады, тому мало одного Гомера, но будут для этого необходимы и Гезиод, и трагики, и Пиндар, и комик Аристофан, и философы, и историки, и ученые, а там еще остается архитектура и скульптура и наконец изучение всей внутренней домашней и политической жизни. С XVI века изучает Европа древнюю Грецию – и все еще конца не видно этому изучению. Где только ни откроют следы каких-нибудь колоний греческих, как, например, в Крыму, – как тотчас же возникает целая эрудиция по поводу бедных остатков развалин, фресков и надписей, вырываемых из могил, – и множество ученых составляет себе имя этими изысканиями. Так глубоки и многознаменательны даже слабые следы жизни этого удивительного племени…
И однако ж, несмотря на то, мы думали, что самая преувеличенность восторженных похвал финской поэме, со стороны ее поклонников, может до некоторой степени свидетельствовать о ее значительном достоинстве, помимо всяких неуместных сравнений ее с поэмами Гомера. И вот мы начинаем читать изложение содержания знаменитой поэмы – и не верим глазам нашим? Вместо ожидаемого удовольствия нами овладело чувство досады – следствие жестоко обманутого ожидания! Не нравиться нам может многое, не возбуждая досады; но когда неумеренные похвалы приготовят к ожиданию чего-то необыкновенного, тогда разочарование, естественно, возбуждает досаду и на восторженных хвалителей и на превознесенное произведение. Что же мы нашли в «финской эпопее»? Вот вопрос, который ставит нас в затруднительное положение перед читателями! Переписать здесь всю книжку г. Эмана – значило бы поступить против прав литературной собственности. Пересказать разве ее содержание вкратце? – Но мы, во-первых, ничего не поняли в ее содержании, а во-вторых, как пересказывать то, что и в чтении показалось так скучным и неинтересным! Нельзя сказать, чтобы в этой поэме не проблескивали искорки поэзии; но они проблескивают изредка и слабо сквозь мрак призраков, порожденных дикою и невежественною фантазиею. Вот отрывок для образчика финской фантазии:
Напоследок Вяйнямейиен, вспомнив, что давно похороненный богатырь Випунен был чрезвычайно смышлен в колдовстве и сведущ в первоначальных словах, вздумал отправиться на его могилу, в надежде найти тут нужные слова. Но как дорога туда шла по женским иглам, чрез острые мечи мужчин и чрез секиры витязей, то он просил Ильмаринена выковать ему железные перчатки, сапоги, рубашку и длинный шест. Так вооруженный, достиг он па третий день до могилы богатыря. Густой лес уже шумел над могилою. Вяйнямейнен вырубил лес и вколотил шест в рот Випунена. Тот проснулся от мертвого сна и, напрасно стараясь откусить шест, проглотил самого Вяйнямейнена. Для препровождения времени Вяйнямейнен из железной своей рубашки и прочих вещей устроил себе кузницу в животе богатыря и начал ковать настоящим образом. Эта выдумка сильно мучила Випунена. Уголья и огарки жгли ему горло. Он в нужде своей между прочим говорит: «Кто ты такой, кого я теперь проглотил? С сотней витязей я то же сделал, но никто меня так не мучил. Ежели ты сотворен Создателем, то я твердо уповаю на него, что он не покинет меня доброго; но ежели ты наемник злого духа, то ты, мерзкий, убирайся! Ты поднят ли из глубоких вод, или прибыл из волн шумящего моря, или из дальних болот колдунов, или из страшных' стран медведей? Отец мой ведь прежде мог прогнать все зло. Неужели я не подобен отцу? Неужели я не похож на брата моего, который управлял небесными тучами? Я могу просить помощи у небес и у преисподней земли. Громко закричу в моей нужде, так что крик отзовется в глубине земли и чрез девять небес. Укко! близкий сосед громовых туч! дай мне огненный меч, чтоб я мог наказать больно этого подлеца. Поднимайся из волн ты, богиня морей! Приди для моего спасения. Приди, о лес! с твоими тысячами вооруженных витязей. Приди ты, пустыня, с своими толпами, и вы, озера! Восстань из земли мать земного шара, и поднимитесь все вы, в гробах почивающие ратники, на истребление этого зла. Каве! ты дочь природы, пышная, прекрасная, укроти страшные мои мучения! Собирайтесь тысячи чертей, чтоб избавить меня от этого злого духа! Убирайся, негодяй, из меня, места во мне нет для тебя; ищи себе другого жилища. Переместись, куда тебе угодно, но только далее от меня. Куда мне заговорить тебя, куда сослать тебя? Спеши скорее к тому, кто тебя прислал сюда; спеши домой с быстротою огненной искры; достань себе лыжи или коня у Гиси и уезжай. Ежели ты Калма, восставший из гроба, то отправляйся опять туда. Ежели ты прибыл из вод, то я сошлю тебя на край севера, чтоб волны там тебя успокоили. Ежели ты прибыл с ветром, то воротись назад по пути весенних ветров. Ежели ты из болот, то заклинаю тебя отправиться в нетающие болота, откуда ты никогда не вылезешь, или ступай в обиталища мертвых, или в кипящую пламенную реку Рутью. Ежели же ты теперь не послушаешься, то возьму напрокат ногти у орла и пугну тебя. Пора тебе убираться. Удались до рассвета, прежде чем взойдет небесная, утренняя заря».
