Владимир Стасов - О голландской живописи
Владимир Стасов - О голландской живописи краткое содержание
В. В. Стасов
О голландской живописи
По выходе в свет, несколько месяцев тому назад, первой книжки «Русской беседы», в которой напечатана статья г. М. Д. М. «О фламандской живописи», я был убежден, что могут найтись многие люди, читавшие «Эстетику» Гегеля и видавшие картины голландской школы, которые сочтут нужным отвечать на удивительные мнения автора той статьи о Гегеле и о голландской живописи; но только один г. Крузе сделал в «Русском вестнике» на статью г. М. Д. М. несколько замечаний, которые, несмотря на всю свою дельность, не исчерпывают сюжета: все они обращаются к одной только стороне предмета, а именно, к вопросу о масляной живописи; существенная же мысль статьи г. М. Д. М. - обвинение Гегеля в ложном понимании голландской живописи — осталась никем не затронута, и потому я решаюсь сказать несколько слов именно об этой существенной стороне статьи г. М. Д. М.
Я полагаю, что причиною всех ошибок г. М. Д. М. было не что другое, как излишняя доверчивость. Статья «О фламандской живописи» есть письмо к г. К. С. А. [2] и начинается так: «Недавно говорили мы с вами, любезнейший К. С., о разных школах живописи, их особенностях и направлении, и вы мне привели мнение о фламандской живописи Гегеля, который говорит, что эта живопись выражает собою какое-то довольство и наслаждение материальною жизнью и что, вследствие своего содержания, она не могла явиться иначе, как миниатюрною, потому что, изображая преимущественно природу невысокою, она оскорбляла бы эстетическое чувство человека, если б приняла размеры действительного мира. Я тогда же не соглашался с мыслью германского философа, но она так оригинальна и, при всей своей ложности, заключает в себе столько истины высокой, что не вдруг увидишь, с которой стороны на нее напасть».
В этих словах изложена задача статьи, и самая статья есть не что иное, как «нападение» на ложные мысли Гегеля. Но здесь-то и повредила г. М. Д. М. излишняя доверчивость: прежде чем напасть на Гегеля, следовало бы прочитать подлинные слова его, на которые должно последовать нападение, а не довольствоваться тем, что доведется услышать в приятельском разговоре про мнения великого германского мыслителя. Этого мало: не только следовало прочитать те немногие строчки Гегеля, на которые г. М. Д. М. хотелось напасть, но еще познакомиться со многими другими страницами гегелева сочинения для того, чтоб знать, к чему именно относятся эти обвинительные строки, в какой связи стоят с общим взглядом Гегеля, какую роль они играют в общем изложении эстетической системы его. Если бы г. М. Д. М. поступил так, то статья его была бы написана иным тоном. И, во-первых, самое заглавие статьи было бы у г. М. Д. М. совсем другое. Он никак не стал бы говорить «о фламандской живописи». Тщетно стали бы мы искать фламандской живописи или фламандской школы, в том смысле, как эти слова употребляет г. М. Д. М., во всех трех томах «Эстетики» Гегеля: такого названия у него нет нигде. Не потому, что б фламандской школы не существовало на свете: она была, есть и будет столько же и на самом деле, сколько и по названию; только название это значит совсем не то, что разумеет г. М. Д. М. Из содержания статьи его видно, что он хочет говорить о голландской школе жанристов XVII века; но, как кажется, он имеет о ней не совсем определительные сведения и потому смешал понятия совершенно разнородные. Фламандская школа есть не что иное, как школа бельгийская, и многие современные нам эстетики и писатели о художествах давно уже заменили название фламандской школы именем бельгийской школы, что несравненно и точнее, и понятнее. Но, во всяком случае, никаким образом голландскую школу нельзя называть фламандскою: это такая же ошибка, как если бы русского назвать поляком, пруссака — австрийцем, шотландца — ирландцем, и т. д. Между этими двумя национальностями лежит вся разница религий, географического положения, исторического развития и проч. С XVI века уже голландцы перестали быть католиками и тогда же начали свою войну за независимость, и Гегель, имея в виду именно все особенности их национального характера, условившие особенности их исторического развития, с особенною любовью много раз возвращался в своей «Эстетике» к изображению того характера и художественного направления, которые из него произошли для голландского искусства, в противоположность искусству бельгийцев, получившему направление по преимуществу историческое и религиозное. Говоря про жанр XVII столетия, Гегель везде называет голландцев, иногда употребляя общее родовое имя «нидерландцев», но нигде ни разу не говорит о фламандской школе жанристов. [3] И мог ли сделать такую грубую ошибку в названии, смешать, в научном строгом сочинении, понятия, совершенно различные, тот человек, который искренно любил и глубоко понимал искусство, который всю жизнь свою занимался изучением лучших его произведений, который постоянно находился в кругу замечательнейших немецких художественных критиков и писателей, наконец, такой человек, который имел особенную страсть к голландскому жанру, как мы знаем из его биографии? Конечно, и во время Гегеля во многих местах Европы продолжали, по французской смутной терминологии, называть голландцев фламандцами; но мало ли сколько фальшивых названий и понятий об искусстве завещала нашему веку противохудожественная Франция XVIII века! Мало ли сколько ложных художественных названий выдумали, распространили и даже до сих пор поддерживают французы, в особенности блистающие отсутствием всякой, критической способности в искусствах (кроме редких исключений)! Еще недавно пресловутый Виардо, считающийся у них оракулом в деле искусства, писал, что он не находит между фламандскою и голландскою школами живописи других разграничений, кроме величины, и потому, при рассмотрении французских галерей, разделяет все произведения нидерландской живописи на большие и малые картины. Но ведь зато он француз, и мнения его, точно так же, как и все остальные французские мнения об искусстве, не могут быть обязательны и руководительны для того, кто хочет изучать научным образом историю художеств. Задача всякого изучения не есть возможно большее смешение понятий, а, напротив, возможно большее различение их, и поэтому-то у Гегеля никак нельзя встретить употребления имени фламандцев в том смысле, как мы его встречаем у французов и у г. М. Д. М.
Во-вторых, г. М. Д. М. также понапрасну навязал Гегелю выражение «миниатюрная живопись» и «миниатюра», которого он вовсе не употреблял. У Гегеля речь идет о живописи в небольших или малых размерах, а вовсе не о миниатюре. Это две вещи совершенно разные. Под миниатюрами разумеют: 1) живопись средневековую в самых крошечных размерах, какую мы встречаем преимущественно в средневековых рукописях; этот род живописи продолжался до XVI столетия и в течение этого столетия был вытеснен из всеобщего употребления гравюрою; 2) живопись на эмали, на слоновой кости и проч., которая была в большой моде особенно в прошлом столетии. Но г. М. Д. М. разумеет совсем не эту миниатюру: ему вздумалось дать название миниатюрной живописи голландским картинкам жанр. Это вовсе не резон предполагать, будто бы и Гегель не знает различия между миниатюрною и жанровою живописью. Не резон также уверять, будто «когда глядишь на миниатюру (читай: картину маленького размера), всегда является желание видеть то же в большом объеме: любопытно посмотреть, как маленькое совершенство выйдет в размерах колоссальных», — и будто «те школы живописи, в которых миниатюра (читай: живопись в малых размерах) процветала, доходили в крайности своей и до самых гигантских размеров. Так школа фламандская, так школа флорентийская, известная миниатюрой и давшая искусству Микель-Анджело». О первой фразе скажем: неужели, в самом деле, когда глядишь на маленькую картинку, всегда хочется видеть ее в больших размерах? После этого нас кто-нибудь вздумает уверять, что когда глядишь на большую картину, всегда является желание видеть ее и в малом объеме. Признаемся, нам никогда не являлось ни того, ни другого желания, и в этом, вероятно, у нас будет много товарищей, в том числе и художников. Навряд ли кому было известно также до сих пор, что большие и малые вещи были деланы живописцами «из любопытства». Такой побудительной причины в истории искусства до сих пор замечено еще не был. Про вторую фразу скажем, что и она заключает также совершенную суеверность: картины и больших, и малых размеров равно принадлежат всем школам живописи, какие только были до сих пор на свете. Вспомним живопись всех немецких школ, французскую, английскую, все итальянские школы и т. д. Пусть г. М. Д. М. укажет такую школу живописи, в которой бы не было картин и самых больших, и самых малых размеров. Он, вероятно, затруднится в этом. Видно, что «любопытны» были все живописцы.
