Игорь Губерман - Вечерний звон
А утром, если вдруг не удалось поспать подольше, я кошмарно плохо себя чувствую. Тоскливо, неуютно, неприкаянно. К общению с людьми весьма не расположен я в такое время. И всегда радуюсь, когда черту эту случается заметить у людей отменно благородного душевного устройства. Как-то раз сестра моей жены, свояченица Лола, человек немыслимой сердечной доброты, со мною рано утром повстречалась в нашей же квартире. И настолько мрачно мне кивнула, что не удержался я и злопыхательски сказал:
– А ты – не утренняя пташка!
И всегда приветливая Лола мне угрюмо буркнула прекрасные слова.
– Утренние пташки в лесу живут, – сказала она злобно.
И вот еще об этом смутном времени. По жизни я знавал немало стариков-самоубийц, которые с утра мучительно производили физкультурную зарядку, неуклюже вскидывая ревматические руки и суча увялыми ногами. Я их обычно навещал уже в больнице, ибо немедля после сна они бежали от инфаркта, непременно ошибаясь в направлении.
Поближе к середине дня проходит не сонливость, а тупая убежденность в трудовом предназначении человека, тут пора и придремнуть. Но только очень важно помнить (понимать и не надеяться), что сумерки и вечер наше самочувствие нисколько не улучшат. Это важно для душевного покоя.
Что касается меня, то лет уже, наверно, пятьдесят с непреходящим удовольствием веду я нездоровый образ жизни. И богини Парки, ткущие мою судьбу, уже давно, должно быть, задыхаются от моего частого курения (хотя и сами, думается мне, покуривают травку из богатого набора зелья на Олимпе). А кашлянув, они вполне случайно могут оборвать мою немного затянувшуюся нить. Про всякое спиртное – и подумать даже страшно. Эти Парки – с бытом древних греков попривыкли иметь дело, то есть с легким (да и то с водою смешанным) сухим вином, и запах водки или виски вряд ли нравится их нежному и щепетильному обонянию. А тут недолго и чихнуть, а нитка – тонкая. Ну что ж, я заслужил бесславный мой конец, хотя, сказать по совести, покуда не совсем к нему готов. И более того: чем дольше я живу, тем это все мне нравится сильней, а главное – осознанней, как тут ни странно это слово. Поскольку мы живем – один лишь раз. И то – совсем не все. И мне довольно много еще хочется прочесть и выпить, да и мысли кой-какие мельтешат еще покуда в голове. А свои или чужие – мне уже не важно. Впрочем, интересно, что задумаешься если над какой-нибудь забавной темой, то чужие мысли в голову приходят много раньше, чем свои. Это наглядно говорит о том, что механизмы памяти в нас износились несравненно меньше механизмов разума, что освежает и бодрит.
Ну, имена, фамилии, названия – конечно, забываем. И притом – в момент произнесения. Но к этому довольно быстро привыкаешь. Даже более того: со сверстником встречаясь, можно запросто прослыть заботливым и благородным человеком. Потому что имени его не помнишь, но, учитывая возраст, можно запросто сказать:
– Я слышал, вы болели? Как теперь?
А так как он болел наверняка, то счастлив будет рассказать, как именно недомогал и чем лечился. И в рассказе этом неминуемо он упомянет, как его зовут. Займет это не больше часа, дело того стоит.
Кто-то сказал недавно (или написал), что старость – это время, когда наше состояние телесное не позволяет заниматься нам физическим трудом, а состояние рассудка – умственным. Второе – чистая неправда. Более того: есть авторы, которые считают, что на склоне лет как раз целебно и спасительно заняться осмыслением итогов прожитого времени и размышлять о канувшем былом. У Сомерсета Моэма (на то он и писатель настоящий) тягостный возник вопрос однажды: в чем таится смысл такого подведения итогов? И, подумав, сам себе ответил честный англичанин, что нет в этом занятии ни пользы никакой, ни даже смысла, только утоляется при этом нечто, чему нет точного названия. Ну, то есть закрутил читателю шараду, где разгадка ребуса – внутри кроссворда.
Мне-то проще: я свое былое обожаю вспоминать. И все, что вспомню, я немедленно бумаге доверяю. Потому и мемуары мои – истинная правда. В них описаны события, которые со мной случались или же могли случиться, что практически – одно и то же. Где-то сказано (возможно, я это читал), что мемуары – это послесловие к прожитой жизни. Но и к непрожитой отнюдь не грех подсочинить лихое послесловие. А при таких роскошных допущениях – одна сплошная радость размышлять о нашем прошлом. Мы тем более настолько погружаемся в него на склоне лет, что хоть пиши о нас роман «Унесенные ретром».
Только тут меня и спросит вдумчивый читатель: а тем, чье прошлое – кроваво и черно, как им его перебирать и вспоминать? Убийцам, палачам, предателям?
За них не надо беспокоиться и волноваться. Прошлое свое такие люди обелили полностью, давным-давно и угрызений не испытывают никаких. Такое, дескать, время было, и всего только приказы чьи-то исполняли они с ревностным усердием, и не ясен до сих пор моральный облик пострадавших, и потому только построили державу. А кому-то они даже помогали в эту страшную эпоху.
Как-то близкий друг мой оказался в доме у незаурядно крупного убийцы сталинских времен – у генерала Судоплатова. Старик разговорился о своей прекрасной молодости, когда он работал палачом на Украине, где искоренял антисоветскую крамолу. И припомнил о внезапно появившихся листовках, явно детским почерком написанных. Нашли мальчонку очень быстро, а за ним – и взрослых, под влиянием которых он пошел на это преступление. Конечно, этих вдохновителей немедля вывели в расход, а мальчика – решили пощадить. И, пожевав безгубым ртом, растроганно сказал убийца-профессионал:
– Да, много было гуманного, много…
А совсем недавно всплыли дневники и письма тихо и спокойно умершего в покое и благоденствии доктора Менгеле, того самого знаменитого «ангела смерти» из Освенцима. Его искали много лет, но он очень надежно спрятался в Бразилии, даже архив его нашли спустя несколько лет после его кончины. У меня не поднимается рука напомнить о чудовищных его экспериментах на живых подопытных. Так вот, не только нет ни капли сожаления в его бразильских дневниках и письмах, но все послевоенные десятилетия он с раздражением и злобой осуждает за (прислушайтесь!) – расслабленную бездуховность.
И забавно мне, что те, в ком сострадание и жалость не были когда-то выжжены ни пламенем идеи, ни гипнозом службы и служения, гораздо больше мучаются от уколов их сохранной памяти. Порой – от мизерных настолько, что смешно и стыдно говорить об этом вслух. Поскольку мемуары – жанр исповедальный, расскажу я о подобной мелочи из собственного опыта. Я на выступлениях своих в антракте продаю обычно книги. И в любой из стран и городов две-три из этой груды книг у меня крадут. Мне часто говорят об этом, и прекрасно это знаю (а порою – даже вижу) я и сам, и отвечаю всем улыбчиво, что наплевать, что это даже мне приятно. Только тут в другом причина. Лет уже четырнадцать тому назад (я только-только начал торговать своими книгами и очень этим наслаждался) увидел я старушку, прихватившую одну из книжек и ушедшую – неторопливо и с достоинством. И почему-то мне ее лицо запомнилось. Я усмехнулся и продолжил свой приятный труд (поскольку я еще на каждой книжке что-нибудь пишу, их потому и покупают, хотя нагло продаю я их дороже магазинных цен). Однако же минут через пятнадцать эта бабушка вернулась. Скраденная книжка у нее была прикрыта сумкой и прижата к боку локтем. А пришла она затем, чтобы украсть другую книжку (я тогда двухтомник выпустил), – ну просто превращалась бабушка в лихую профессионалку. И когда она взяла вторую книжку, я глумливо ей сказал:
