Юрий Нефедов - Поздняя повесть о ранней юности
На меня обрушился шквал вопросов: в первую очередь о событиях в Чехословакии; затем о разделении Германии на два государства, об уровне жизни у нас и в ГДР, о системе образования, медицинского обеспечения и много других. Отдельным блоком шли вопросы о войне и поведении нашей армии на территории Германии. Странно, но поведение вермахта на нашей территории их не интересовало.
Мои собеседники были людьми интеллигентными, весьма выдержанными, провокационной прессы не читали и оголтелых «наездов» на меня не совершали. Мы вели беседы, объясняя то или иное друг другу, в чем-то соглашаясь, а в чем-то оставаясь при своем мнении. Пересказать все разговоры невозможно, да и не имеет смысла. Главным же итогом всего там происходящего было то, что я уехал оттуда с твердым убеждением о возможности договориться с немцами по любым вопросам наших просто человеческих и даже межгосударственных отношений. После этого я дважды бывал в Аахене с очень короткими визитами, опять встречался, разговаривал и еще больше утвердился в этом своем мнении.
Там же, в ФРГ, я познакомился с работниками нашего посольства: атташе по науке и технике Владимиром Петровичем Кравченко, курировавшим мою командировку, и советником-посланником Александром Яковлевичем Богомоловым — с очень интересным многогранным человеком, проработавшим в обоих Германских государствах почти всю свою трудовую жизнь. Тогда я еще не знал, что впоследствии меня свяжет с ним более чем тридцатилетняя дружба. Александр воевал от первого до последнего дня войны, хорошо знал Германию и немцев, имел множество знакомых в различных кругах политиков, журналистов, госслужащих и др.
Однажды в один из моих приездов в посольство, в беседе за чашкой кофе, они спросили: хорошо ли я познал немецкий народ, его настроение, желания, намерения. Я ответил, что, по-видимому «да», но только одну категорию населения — интеллигенцию. Тогда они вручили мне приглашение на торжественный прием, организуемый посольством в честь годовщины Октябрьской революции. На этом приеме присутствовала вся политическая элита ФРГ, деловые круги и практически весь журналистский корпус, аккредитованный в стране. Было там очень интересно и главное — вся информация из первых уст. Но это отдельный рассказ. А о второй их рекомендации я расскажу подробней.
Уезжая из посольства, по их совету, в 18.30 я сел во второй вагон электрички, следующей до Кельна от станции Роландсек (Rolandseck), развернул газету «Правда» и стал ждать. Действительно, через несколько минут в купе вошел средних лет мужчина, спросил разрешения и уселся напротив. Потом он, извинившись, спросил, какую газету я читаю. Вторым вопросом был, приезжий ли я из СССР или живу постоянно здесь, в ФРГ. Я ответил, что нахожусь в служебной командировке. Тогда он попросил разрешения побеседовать со мною и, когда я дал согласие, кивнул в коридор, и в купе вошли еще двое примерно такого же возраста. Седоватый, высокий, энергичный, он, очевидно, был инициатором этой беседы, начал сразу же без паузы:
— Мы давно хотели поговорить с русским человеком. Спасибо вам, что вы согласились нас послушать. Но первый вопрос к вам: что нравится и что не нравится вам в Федеративной Республике?
В тот период только что закончились выборы канцлера, им стал социал-демократ Вилли Брандт и мне пришлось быть свидетелем ожесточенной предвыборной борьбы всех политических сил Германии, в том числе и национал-демократической партии, которую и у нас, и на Западе называли неонацистской. Они не признавали итогов Второй мировой войны, требовали пересмотра границ и призывали сплотиться, чтобы отстоять силой свои идеи. А силой, значит опять война.
Так примерно я и ответил своим собеседникам, добавив, что воевать с кем-либо нам не хочется, навоевались и еще не забыли прошедшей войны. А все остальное — нравится. Получилось, как говорится, в масть. По-видимому, они именно такого ответа от меня и ждали.
— Я на Восточном фронте был командиром роты, гауптманом. Провоевал с 1941-го по 1943-й, прошел всю Украину до Кавказа, при отступлении был ранен под Ростовом, признан ограниченно годным, служил в тыловых частях на Западе и войну окончил в плену у американцев.
— Мне известно, что творил вермахт и СС на оккупированной нами территории. Но прошу поверить, что со своей ротой я готов вернуться в любой город, в любую деревню, где нам пришлось побывать и смело посмотреть в глаза мирным жителям.
Я сидел и внимательно слушал монолог бывшего гауптмана, вспоминая майора Михайлика, водителя на дороге в Сурско-Литовское и фельдфебеля в Днепропетровске. Может и он из тех, кто по каким-то причинам не смог объединиться с нашими пролетариями? А те пленные, которых мы брали, все как один, говорили, что в акциях против мирного населения не участвовали. Даже эсэсовец из охранного батальона, взятый в Тухоле, говорил, что помогал заключенным, которых охранял. Совсем молодые солдаты вермахта расстреливали пленных на Дачной в 42-м, почти мальчишки. Когда возмужали, заматерели и, если живы остались и попали в плен, от всего отрекались.
Это все в одно мгновение пронеслось в памяти, а я продолжал слушать рассказ бывшего немецкого офицера, все больше понимал его желание исповедоваться и кому-нибудь сказать то, что давно и многократно передумал. Его товарищи внимательно слушали эту исповедь с некоторым удивлением, очевидно, ранее никогда он им этого не говорил.
— Я, конечно, понимаю, что моя рота — это даже не капля, а значительно меньше в океане горя, которое пришло в вашу страну с нашим появлением. И если бы мы сейчас пришли туда и покаялись за всех, это бы ничему не помогло, никто бы нам не поверил. Я это понимаю.
— У меня два сына: старший служит в бундесвере. Их привели на стрельбище, поставили мишени и велели стрелять. Сын спросил у офицера, кто изображен на мишени и, когда тот ответил, что русский солдат, стрелять отказался. И с ним еще десять его товарищей. Именно это я и считаю своим покаянием. И когда вы приедете домой, расскажите, пожалуйста, об этом своим друзьям и знакомым. Мне станет легче.
Я слушал своего попутчика, и мне казалось, что его рассказ позволил мне заглянуть в таинство немецкой души, доселе остававшейся неведомой, куда заглядывать постороннему неприлично. Я вспомнил все, что читал и слышал из уст немецких политиков о покаянии, и показалось, что все это придумано ими по необходимости. А он, как бы прочитав мои мысли, вдруг продолжил:
— Политики сейчас говорят об этом часто, но на то они и политики, чтобы говорить одно, думать другое, а делать третье. То, что я вам сказал, мнение не только мое, а и большинства моих товарищей, таких же как и я, заплативших кровью и физическими страданиями за участие в этой страшной человеческой бойне. А НДП — неприятно, стыдно, позорно и несерьезно. Возглавляют и вдохновляют ее те, кто в окопах не сидел, кровью за свои бредовые идеи не платил, товарищей не хоронил. Мне думается, что скоро это кончится.
