Борис Васильев - Скобелев, или Есть только миг…
Скобелев вскочил, пометался по кабинету… Надо было вспомнить, необходимо было вспомнить… И вдруг расслышал голос Млынова, тихо прозвучавший в его душе: «Только не трогайте на базаре старика в двухцветном тельпеке. Это моя единственная связь с Тыкма-сердаром…»
Двухцветный тельпек! Высокая папаха без дна из двух кусков бараньей шкуры разного цвета. Знак убогости и нищеты…
— Баранов!
Адъютант влетел сразу же, видно, долго ждал под дверью, когда позовут.
— В Красноводске на базаре — старик в двухцветном тельпеке. Скажи приставу, чтобы арестовал, но ни в коем случае не одного, а в группе, что ли.
— Понял, Михаил Дмитриевич. Чтобы прошло незаметно.
— И так же незаметно доставить этого старика ко мне. Только чтобы никто его не заподозрил, Баранов. Если эту ниточку порвем, нам Млынову не помочь.
— Я лучше с врачами свяжусь, Михаил Дмитриевич, а не с приставом. Мол, борьба с вшивостью, всех стариков приказано загнать в баню. А в бане — два входа и два выхода: для нижних чинов и для господ офицеров, не считая служебного. Никто и не поймет, куда подевался старик.
— Действуй!
В делах розыска Баранов действовал точно, аккуратно, а главное, быстро. К вечеру того же дня перепуганный старик в двухцветном тельпеке уже стоял перед самим генералом Скобелевым.
«Умен, но куда больше — хитер, — думал Михаил Дмитриевич, глядя пристально, в упор на старика. — Знал ли он, кто такой купец Громов на самом деле? Мог и не знать, потому что сердар больше умен, нежели хитер, и рисковать попусту не станет…»
Он не торопился начинать разговор, прекрасно представляя себе, как действует многозначительное генеральское молчание на душу человека, вынужденного что-то скрывать. Прихлебывал чай из тяжелого серебряного подстаканника, не отрывая взгляда от бегающих глаз старика. А спросил негромко и спокойно, как при дружеской беседе:
— Где Громов?
Старик залопотал что-то на своем языке.
— На этом языке меня называют Гез-каглы. Так что будет лучше, если ты станешь объясняться со мною без переводчика. В последний раз спрашиваю: где купец Громов?
— Не знаю. Клянусь Аллахом.
На сей раз старик ответил по-русски, и Скобелеву показалось, что в голосе его прозвучала если не искренность, то по меньшей мере искренняя озабоченность.
— А где Тыкма-сердар?
— Я не смею этого знать! Сердар велик, я — убог: разве базарная грязь знает, как сверкает снег на вершинах гор?
— Со мною нельзя шутить, старик, и Громов предупреждал тебя об этом. Вспомни, как я рассердился, когда украли верблюдов. От моего гнева исчезают селения, а пашни превращаются в пустыню.
— Я всего лишь жалкий старик. Разве осмелюсь я шутить с великим Гез-каглы?
— Мне не нравится твоя память.
— Да, да, она слабеет, слабеет…
— Ты свел Громова с джигитами сердара в полночь на базарной площади. Что будет с Тыкма-сердаром, если об их свидании узнает Коджар-Топас-хан?
Старик бросил на Скобелева взгляд. Во взгляде этом мелькнул ужас, и Михаил Дмитриевич понял, что пришла пора наносить решающий удар:
— Твою внучку зовут Кенжегюль, и она все еще в руках текинцев в Геок-Тепе.
Старик молчал, низко опустив голову.
— Ты сведешь меня с Тыкма-сердаром. Если откажешься, текинцы отрубят сердару голову и вырежут весь твой народ. Вместе с твоей внучкой.
Старик продолжал молчать.
— Но ты не погибнешь, не надейся, — холодно улыбнулся Скобелев. — Ты останешься жив, и до конца дней своих будешь терзать свою душу воспоминаниями о том, как ты предал собственного сердара, собственную внучку и собственный народ. Под надежный замок его, Баранов. Парламентер с моим письмом Коджар-Топас-хану должен завтра утром выехать в Геок-Тепе.
Старик поднял голову:
— Мне нужно два дня.
— Тебе уже ничего не нужно.
— Мне нужно два дня, чтобы связаться с Тыкма-сердаром, — упрямо повторил старик. — На третью ночь великий Гез-каглы встретится с ним. Клянусь Аллахом.
Скобелев в упор посмотрел на него.
— Клянусь Аллахом, — повторил старик. — Если этого мало, позовите муллу, и я поклянусь на Коране.
— Я хочу поверить тебе, — сказал наконец Михаил Дмитриевич. — Но если ты обманешь, Коджар-Топас-хан получит мое письмо. Баранов, проводи аксакала.
2
На следующий день старик на базаре не появился. Обеспокоенный Баранов в обед доложил об этом Скобелеву.
— Надо было установить за ним наблюдение, Михаил Дмитриевич. Надо было! Я уже подготовил для этого двух толковых туркменских милиционеров.
— Никаких наблюдений, — буркнул Скобелев. — Старик — хитер и осторожен. Спугнуть недолго.
— Что же прикажете: сидеть и ждать?
— Прикажу сидеть и ждать. Тыкма-сердар — единственный, кто может помочь Млынову. Если он еще жив.
В том, что Тыкма-сердар не имеет никакого отношения к исчезновению бывшего адъютанта, Михаил Дмитриевич уже не сомневался. Наиболее вероятной оставалась версия, выдвинутая Барановым, — о том, что Млынова убили и закопали где-то под Красноводском, но это выглядело чересчур уж по-европейски, и Скобелев решительно не желал ее принимать. Он упорно продолжал верить, что друг его еще жив, где-то зачем-то спрятан, и в этом случае разыскать хотя бы следы капитана мог только сердар.
Однако при этом он предполагал, что его встреча с Тыкма-сердаром пройдет точно так же, как и встреча сердара с Млыновым, о которой подробно капитан рассказал при первой же их встрече. Допустимо ли было ему, генерал-адъютанту Государя и командующему Закаспийской группой войск, ехать одному в сопровождении двух джигитов неизвестно куда? При таком повороте событий все козыри оказывались в руках сердара. В самом деле, зачем Тыкме было рисковать, хитрить и изворачиваться, если он получал возможность тихо и спокойно задержать генерала, спрятать в укромном месте и получить за него от Коджар-Топас-хана и деньги, и уважение, и свободу для своего племени, если племя вообще его интересовало? Он сам, по собственной воле отдавался во власть кондотьера, для которого не существовало ни чести, ни совести, ни каких бы то ни было моральных обязательств.
Все так, все так, но только на второй чаше весов лежала судьба Млынова, не прояснить которую со слабой надеждой спасти жизнь одному из самых преданных лично ему друзей Скобелев не мог. Это было бы предательством, черный крест которого перечеркнул бы не только все гордое прошлое его, но и все будущее, весь остаток жизни, отпущенный Михаилу Дмитриевичу. В конце концов ради ясности в судьбе Млынова Скобелев сам сдал карты для игры втемную: настала пора играть без права проигрыша, только и всего. «Нет уж, батюшка, я всегда застрелиться успею…» — так, кажется, сказал он после свидания с плененным Османом-пашой?
