Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
— Ну?! как хорошо!..
Я рассказал ему, как было дело. Л. Н.сказал:
— Напрасно он не приехал.
Только что мы в столовой сели за столик и расставили шахматные фигуры, как пришла Софья Андреевна. Она села прямо к столу, смотрела в лорнет на игру, делала замечания, даже давала советы, тогда как она даже ходы не твердо знает.
Она сказала:
— Я, бывало, больше всего любила коней.
Когда вошла Александра Львовна, она сказала ей:
— Саша, давай с тобой в шахматы играть!
— Мне некогда, мама, у меня пропасть дела.
— Ну, не сейчас, а после как‑нибудь.
— Когда‑нибудь потом с удовольствием.
Софья Андреевна сказала мне:
— А я нынче чуть к вам не приехала. Я так люблю Анну Алексеевну, она такая умная, милая женщина. И Надежды Афанасьевны я еще не видала. Мне уж и лошадей подали, но у меня сделались такие страшные боли, что я не могла ехать.
Л. Н. удивительно кротко относится к Софье Андреевне и даже в ответ на ее шахматные замечания и советы давал ей объяснения.
Среди игры пришел Булгаков и сказал:
— Владимир Григорьевич приехал.
Софья Андреевна вся вспыхнула.
— Когда? Утром? Саша знала?
По счастью, она не спросила ни Л.H., ни меня. Булгаков объяснил ей, как было дело, и она, кажется, поверила. Она вскочила и побежала к Варваре Михайловне с криком:
— Чертков приехал! Я его ненавижу!
Опять началась истерика и крики:
— Я не могу здесь оставаться! — и т. п.
Софья Андреевна побежала в сад. Потом пришла и опять села к нам, вся красная.
— Я сейчас телеграфирую, что еду к Сереже. Ты как хочешь, я тебя не заставляю, а я поеду. Я не могу здесь оставаться. Душан Петрович сейчас мне говорил, что тебе повредит, тогда оставайся, а я поеду с Колечкой (Н. Н.Ге).
Л. Н. сказал:
— Отчего же? Я поеду. Я уж сказал тебе, что поеду, и поеду непременно.
Я заметил, что Л. Н. действительно может повредить доездка. Софья Андреевна сказала:
— Знаете, Александр Борисович, постороннему человеку это не так видно. Я сознаюсь, может быть, я сумасшедшая, но я собой не владею. Если я его увижу, со мной опять Бог знает что сделается. Лучше уехать. Я дня два отдохну, освежусь и потом приеду более спокойная, а сейчас я не могу ничего с собой сделать.
Она пошла и написала две телеграммы: одну Татьяне Львовне о том, что они едут, другую Сергею Львовичу о том, что едут двое.
Софья Андреевна принесла телеграммы, прочла и отправила их.
Когда она ушла, Л. Н. сказал мне:
— Как в шахматах бывают совершенно неожиданные совпадения и случайные комбинации, так еще удивительнее это бывает в жизни. Вот теперь, например, я начал работу, в которой провожу мысль, что человечество в больших массах подвержено общему и поэтому несознаваемому отдельными лицами безумию. Еду к Черткову, а там оказываются две огромные психиатрические больницы. Ко мне приезжают доктора, зовут туда, все показывают, дают мне книги. Я интересуюсь этим чрезвычайно. Возвращаюсь домой и застаю Софью Андреевну, которая несомненно больна психически. У нее idee fixe — тщеславие. Она боится, что про нее будут говорить, что она портила мне жизнь, и она всеми силами хочет доказать обратное — что все злодеи, лгуны, гадкие — одна она хороша.
Она вернулась от Л. Н. с листочком в руке и рассказала следующее: Л. Н. во втором маленьком рассказе, который он написал у Чертковых, описывая в начале наружность дамы (несимпатичной), описал ее так, что можно предположить внешнее сходство с Софьей Андреевной. Между тем Софья Андреевна спрашивала его, где эти рассказы. Л. Н. сказал, что они у него, и она сказала, что их нужно взять непременно с собой. Тогда Л. Н. спохватился, что она может обернуть это на себя, взял листок, изменил описание наружности дамы и просил поскорее переписать и заменить этот листок переписанным. Варвара Михайловна стала переписывать. Я попросил списать себе это изменение. Александра Львовна сказала:
— Вы записываете? Так возьмите себе этот листок совсем. Можете его приклеить к своим запискам.
Я поиграл немного, но настроение было такое тяжелое, что нерадостно было играть, и музыка никому до сердца не доходила.
Софья Андреевна все хлопотала с укладкой и, говорят, набрала столько вещей, что опасаются, что она собирается остаться там долго.
Ее не было; Л. Н. сидел на кушетке. Я подсел к нему. Л. Н. сказал мне:
— Такое у всех тяжелое, неестественное состояние: как будто ни о чем нельзя просто говорить. Приходится от нее скрывать, она допытывается, потом кричит, что все лгут. Ужасно! Я читал в этих книгах, что когда бывает такой больной в грубой семье, то он страдает, так как его обижают, бьют; наоборот, в чуткой обстановке его стараются оберегать, щадить, но зато существование окружающих делается совершенно невыносимым.
Л. Н. подошел к столу и сказал:
— Ну, давайте сейчас бегать вокруг стола.
Душан Петрович сказал:
— Нет, Л.H., этот номер опять не пройдет.
Л. Н. сказал Александре Львовне:
— Саша, чего надула губы? Федул!
— Да что ж, папа, хорошего? Она теперь совсем здорова: своего добилась и укладывается с увлечением. Мы скоро в Америку поедем.
— Ну что ж, поедем в Америку.
— Она набирает Бог знает сколько вещей. Я непременно тоже поеду с вами.
Вошла Софья Андреевна. Александра Львовна сказала ей:
— Мама, я тоже еду.
— Здравствуйте пожалуйста! Чего это ты вздумала? Варвару Михайловну одну здесь оставляешь. Совершенно нечего ехать!
— С какой стати я здесь останусь? Я через месяц, может быть, опять в Крым уеду. Я не хочу без папа здесь оставаться. Да и помогать ему там буду.
Л. Н. спросил тихо Варвару Михайловну, где листочек. Она сказала, что переписала, а Александра Львовна вложила его на место.
— А черновой?
— Его отдали Александру Борисовичу.
— Ну хорошо.
Пришел приказчик и заявил, что ему на новом месте предлагают 45 рублей в месяц и что, если ему Софья Андреевна не прибавит, он уйдет.
Софья Андреевна взволновалась:
— Как же в самую рабочую пору?! — и побежала вниз.
Мне привели лошадь.
Л. Н. сказал мне:
— Попросите Владимира Григорьевича, чтобы он написал мне туда, а я ему оттуда непременно напишу обо всем.
Я стал прощаться. Поцеловался с Л. Н. и простился со всеми. Он сказал мне:
— Спасибо, мне проиграли и поиграли!
Я вышел на площадку. Л. Н. догнал меня и пошел со мной в ремингтонную.
— Я не знаю, что вам еще сказать. Я вам, кажется, не договорил: она пришла ко мне и закричала: «Пожалуйста, прошу тебя в другой раз не читать мне морали». Передайте Владимиру Григорьевичу, что я решил и стараюсь быть как можно добрее и ласковее. Но это совершенно бесполезно. Она все переворачивает. Я в дневнике написал, что буду бороться с нею любовью. Она прочла и говорит: «Значит, я злодейка, что со мною надо бороться». Вчера она пришла ко мне и говорит, что нужно переселиться в избу и жить там. Я слушал и молчал, а потом говорю ей: «Хорошо, но этого нельзя сделать сразу. Ты должна сперва ликвидировать дела, а главное, ничего нельзя сделать без любви; если нет любви, ничего хорошего не будет».
