Ирвинг Стоун - Жажда жизни
– Тогда какой же смысл выставлять у него картины?
– Видишь ли, папаша Танги – странный человек. Все его познания в искусстве сводятся к тому, как растирать краски. Но он обладает безошибочным чутьем на настоящую живопись. Если он когда—нибудь попросит твои работы – отдай ему их без колебаний. Это будет для тебя вступлением в храм парижского искусства. А вот и улица Клозель, нам осталось только повернуть за угол.
Улица Клозель была короткая, всего в один квартал, и соединяла улицу Мартир с улицей Анри Монье. Здесь было множество лавчонок, над которыми помещались два или три жилых этажа с белыми ставнями на окнах. Миновав женскую начальную школу и перейдя наискось улицу, Гоген и Винсент оказались в лавке папаши Танги.
Папаша Танги, склонясь над столом, рассматривал японские гравюры, которые входили тогда в моду в Париже.
– Папаша, я привел к тебе моего друга, Винсента Ван Гога. Он по натуре чуть ли не коммунист.
– Рад вас видеть у себя, – сказал папаша Танги; голос у него звучал мягко, почти как у женщины.
Это был невысокий человек с одутловатым лицом и задумчивыми, ласковыми, как у собаки, глазами. На нем была широкополая соломенная шляпа, которую он нахлобучивал до самых бровей. Руки у него были короткие, ладони широкие, борода жесткая, щетинистая. Правый его глаз был постоянно прищурен и казался от этого вдвое меньше левого.
– Вы в самом деле коммунист, господин Ван Гог? – робко спросил он Винсента.
– Не знаю, что вы понимаете под коммунизмом, папаша Танги. Я считаю, что каждый должен трудиться столько, сколько позволяют ему силы, и заниматься тем делом, какое ему по сердцу, а взамен этого получать все, в чем он нуждается.
– Видите, как просто, – рассмеялся Гоген.
– Ах, Поль, – сказал папаша Танги, – ты же служил на бирже. Ведь деньги делают человека зверем, не так ли?
– Да, равно как и отсутствие денег.
– Нет, не денег, а еды и всего необходимого для жизни.
– Именно так, папаша Танги, – подтвердил Винсент.
– Наш приятель Поль, – продолжал Танги, – презирает людей, которые зарабатывают деньги, и он же презирает нас, потому что мы не можем их заработать. Но я предпочитаю принадлежать к числу последних. Тот негодяй, кто тратит на себя более пятидесяти сантимов в день.
– Ну, раз так, я поневоле могу служить примером добродетели, – сказал Гоген. – Папаша Танги, де отпустишь ли ты мне в кредит еще немного красок? Правда, я и так задолжал тебе кучу денег, но я не смогу работать, если...
– Хорошо, Поль, я отпущу тебе красок в кредит. Если бы я доверял людям поменьше, а ты побольше, нам обоим жилось бы куда лучше. Где твоя новая картина, которую ты мне обещал? Может быть мне удастся ее продать и выручить деньги за свои краски.
Гоген подмигнул Винсенту.
– Я принесу тебе не одну картину, папаша Танги, а целых две, и ты повесишь их рядом. А теперь, если ты дашь мне один тюбик черной и один тюбик желтой...
– Заплати сначала по счету, тогда получишь краски!
Услышав этот окрик, все обернулись. Из задней комнаты, хлопнув дверью, в лавочку вошла мадам Танги. Это была маленькая жилистая женщина с суровым, худым лицом и злыми глазами. Она ястребом налетела на Гогена.
– Уж не думаешь ли ты, что у нас благотворительное заведение? По– твоему, мы должны быть сыты папашиным коммунизмом? Плати по счету, мошенник, а то я пожалуюсь в полицию!
Гоген с самой неотразимой улыбкой поцеловал у мадам Танги руку.
– Ах, Ксантиппа, вы сегодня просто очаровательны!
Мадам Танги не понимала, почему этот по—своему красивый беспардонный наглец всегда величает ее Ксантиппой, но ей нравилось звучное имя, и она чувствовала себя польщенной.
– Ты не думай, что вскружишь мне голову, бездельник. Я загубила всю свою жизнь, растирая эти проклятые краски, а тут, представь, является какой—то проходимец и ворует их у меня на глазах!
– Бесценная моя Ксантиппа, не будьте столь жестоки! Ведь у вас душа художника. Это написано на вашем обольстительном личике.
Мадам Танги поднесла передник к лицу, словно хотела стереть с него все, что могло напомнить о художниках.
– Тьфу! – отплюнулась она. – Хватит и одного художника в доме! Наверно, он говорил тебе, что собирается жить на пятьдесят сантимов в день. А где он, по—твоему, возьмет эти пятьдесят сантимов, если я их не заработаю для него?
– Весь Париж говорит о вашей доброте и талантах, дорогая Ксантиппа.
Гоген снова склонил голову и коснулся губами узловатой, загрубелой руки мадам Танги. На этот раз она оттаяла.
– Ладно, хоть ты и мошенник, да еще и льстец, но, так и быть, возьми себе немного красок. Только смотри, чтобы по счету было уплачено!
– За такую доброту, моя милая Ксантиппа, я напишу ваш портрет. Когда– нибудь его повесят в Лувре и он увековечит наши имена.
В этот миг звякнул колокольчик входной двери. Вошел незнакомый человек.
– Я насчет той картины, которая выставлена в окне, – сказал он. – Натюрморт с яблоками. Чья эта картина?
– Это картина Поля Сезанна.
– Сезанна? Никогда не слыхал о таком художнике. Она продается?
– Ах, нет, к сожалению, она уже...
Мадам Танги опустила передник, оттолкнула супруга и со всех ног кинулась к покупателю.
– Ну, конечно, она продается. Какой чудесный натюрморт, не правда ли, сударь? Вам приходилось видеть когда—нибудь такие дивные яблоки? Мы продадим его совсем недорого, сударь, раз он вам так уж понравился.
– Сколько же вы просите?
– Сколько мы просим, Танги? – с угрозой в голосе спросила мадам мужа.
– Три сот... – поперхнулся папаша Танги.
– Танги!
– Две сот...
– Танги!
– Хорошо, сто франков.
– Сто франков? – разочарованно протянул покупатель. – Сто франков за полотно неизвестного художника? Боюсь, что это дорого. Я мог бы дать за него франков двадцать пять.
Мадам Танги сняла натюрморт с окна.
– Поглядите, сударь, это же очень большая картина. Здесь четыре яблока. Четыре яблока стоят сто франков. Вы можете потратить только двадцать пять. Так почему бы вам не купить одно яблоко?
Покупатель поглядел на картину и, подумав, сказал:
– Что ж, пожалуй. Отрежьте это яблоко во всю длину полотна – я покупаю его.
Мадам Танги кинулась к себе в комнату, принесла ножницы и отхватила крайнее яблоко натюрморта. Затем она завернула отрезанный кусок холста в бумагу, отдала его покупателю и получила двадцать пять франков. Покупатель ушел, держа сверток под мышкой.
– Мой драгоценный Сезанн! – застонал папаша Танги. – Я выставил его в окне лишь затем, чтобы люди, поглядев на него минутку, шли дальше счастливые!
Мадам положила искалеченное полотно на прилавок.
