Раиса Кузнецова - Унесенные за горизонт
Но об этом после, а пока я лежала в палате роддома. Утром 30 августа врач осмотрела меня и сказала:
― Хочу, чтобы вы родили до моего ухода. Перейдите в родильное отделение.
Я схваток не чувствовала, удивилась, но пошла. Там врач с силой промассировала мне живот, проделала еще какие-то манипуляции, и вдруг, почти безболезненно, ребенок оказался у нее на руках. Я поняла, что он родился, лишь услышав крик.
― Девочка! ― сказала акушерка.
Радость моя была беспредельна. А Ваня, услышав эту весть, назвал меня «волшебницей», исполняющей самые сокровенные желания.
Он настоял, чтобы нас выписали на день раньше срока, ― ему очень хотелось повозить меня по Москве, роскошно иллюминированной в честь ее 800-летия. Никогда ― ни до этого, ни потом ― не видела я такой шикарной иллюминации! И мы с нашей длинноносой крошкой (что с гордостью сразу отметил отец) путешествовали по городу несколько часов. С первой же минуты он взял этот драгоценный сверток и все эти часы держал ее, прижимая к себе[82].
Еще в машине, любуясь расцвеченным городом, Ваня поделился со мной важным событием: состоялось первое заседание народного суда по делу о разводе, где им с Леной предложили помириться, несмотря на то, что он давно с ней не живет, а от другой женщины имеет двух детей. Но проформа была соблюдена, дело было отложено. На втором суде, через месяц, Лена категорически заявила о невозможности примирения, и решение суда о разводе наконец состоялось.
Наша дочка тотчас была зарегистрирована и получила фамилию своего законного отца. Тогда же в том же ЗАГСе, в скромной комнатке, был зафиксирован и наш брак. Это произошло 23 сентября 1947 года, но мы записали, тогда это разрешалось, подлинную дату ― 11 апреля 1943 года.
Кузнецовская гребенка
При регистрации брака Ваня добился от меня согласия на смену фамилии, и я, сорокалетняя женщина, имевшая некоторую известность в литературе в виде книжек, подписанных «редактор Нечепуренко», сделалась Кузнецовой. В главке Министерства кинематографии СССР пришлось вывешивать приказ об изменении фамилии, менять паспорт, партбилет.
Много было хлопот! Но Ване досталось их не меньше, когда стал он заниматься усыновлением детей ― моих и своего сына Володи. Особенно удачным этот акт оказался для Сони. Из эвакуации она вернулась со справкой из школы, где училась под моей фамилией ― так и в Москве осталось. А получая комсомольский билет, не обратила внимания, что вместо отчества «Ароновна» ей записали «Арнольдовна». Хотели идти в райком комсомола объясняться, но Ваня успокоил:
― Ничего страшного, после усыновления поменяет и комсомольский билет.
В результате Соня со своим, по сути, «фальшивым» комсомольским билетом никаких эксцессов не пережила, а меняя документы, писала: «прошу впредь именовать меня согласно усыновлению «Софья Ивановна Кузнецова».
― Все мы, ― смеялась я, ― теперь подстрижены под одну, «кузнецовскую гребенку».
Так не только фактически, но и юридически у Ивана Васильевича оказалась большая семья ― жена и пятеро детей.
Безработный
Неожиданно в конце 1947 г. сняли с должности Г. Ф. Александрова, начальника Управления пропаганды ЦК. Говорили, что за выпуск книги по истории западной философии, в которой он допустил «грубые ошибки»: не так сильно, как положено, ругал Гегеля и других западных философов, а главное, «слабо хвалил» советскую философию и ее «главу». Однако он все же был назначен директором Института философии. Я, узнав об этом, стала уговаривать Ваню уйти из ЦК «по собственному желанию» и договориться с Александровым о работе в Институте, чтобы заняться научной деятельностью. Он тоже хотел этого, но колебался ― как из соображений материальных, так и моральных:
― Ты понимаешь, никто и никогда мне не поверит, что я ушел из аппарата по собственному желанию. Такого случая, говорят, еще не бывало. Оттуда люди уходят или «на укрепление», или по запросам, как в свое время мы в ОГИЗ.
― Ну и что же? ― возражала я. ― Ведь ты уйдешь оттуда, чтобы заниматься наукой, а не ее организацией. Если тебе удастся что-то сделать, никто и не вспомнит, что ты променял почетную работу в ЦК на свою философию.
Ваня остро переживал пренебрежение нового, пришедшего на смену Александрову руководства к работе Отдела.
Вместе с Суворовым он подготовил документ, в котором говорилось об отставании советской философии в вопросах философского осмысления достижений современных естественных наук. Изложив в записке огромное количество новых фундаментальных закономерностей, открытых за последнее время физиками, генетиками, биохимиками, они указывали, что советские философы почти не занимаются коренными вопросами естествознания, а Институт философии не привлекает к работе крупных советских ученых-естественников, вследствие чего они не всегда умеют отстоять позиции диалектического материализма; в то же время советские философы не оказывают должной поддержки таким прогрессивным ученым-естественникам, как Поль Ланжевен, Жолио Кюри, Холдейн, Тодор Павлов, выступающим против идеализма и поповщины. «Наша работа по философии естествознания в значительной мере утратила боевой наступательный дух», ― писали Суворов и Кузнецов и просили организовать подготовку специальных кадров. Они доказывали, что философам необходимо изучать современные науки, а естественникам
― философию. Записка эта, поддержанная Александровым, новым руководством была, по сути, забыта.
― Зачем тебе с ними мучиться? ― твердила я. ― Уходи, обязательно уходи.
― Но я рискую остаться безработным. Александров сказал, что будет рад моему приходу, но у него вакансии только для кандидатов наук.
― Ну и что же? Тем лучше! У тебя будет свободное время, чтобы, наконец, закончить диссертацию, ― беспечно отвечала я, верившая в Ванин талант.
Было время ― в первый год нашей жизни, ― когда я пугалась смелости его суждений, его полемического задора. Помню, как поразила меня его острая критическая статья, направленная против опубликованной в «Правде» статьи весьма уважаемых в то время физиков ― сына Тимирязева Аркадия и его соавтора.
― Неужели ты думаешь, ― удивлялась я, ― что твоя статья будет опубликована?
― Конечно, я в этом уверен.
Так оно и было!
И к моему чувству любви к этому «мальчику» добавилось чувство огромного восхищения его знаниями и талантом.
Меня удивляли и даже, признаюсь, пугали его высказывания по поводу четвертой главы «Истории ВКП(б)». Как известно, глава эта была написана самим Сталиным и изучалась коммунистами с особым трепетом и почтением. Каждое слово буквально заучивалось наизусть. А тут вдруг молоденький лейтенант, лежа у меня на тахте, доказывал метафизичность и ошибочность формулировки четвертого положения закона диалектики и возмущался тем, что потерян «закон отрицания отрицанием», тем, что «смазаны» точные ленинские формулировки[83].
