Андрей Воронцов - Шолохов
Но Михаила больше интересовали не эти размышления, от которых за версту несло духом журнала «На литературном посту», а выводы из них. Они же были таковы: «Если исключить «областные» настроения автора, рукопись кажется мне достаточно «объективной» политически, и я, разумеется, за то, чтобы ее печатать, хотя она доставит эмигрантскому казачеству несколько приятных минут. За это наша критика обязана доставить автору несколько неприятных часов».
А заканчивалось послание так: «Шолохов — очень даровит, из него может выработаться отличный советский литератор, с этим надо считаться. Мне кажется, что практический гуманизм, проявленный у нас к явным вредителям и дающий хорошие результаты, должно проявлять и по отношению к литераторам, которые еще не нашли себя».
— Ну что? — с кривой усмешкой спросил Фадеев. — Легче тебе стало? Мне лично — нет. Мне не ясно, что это за «практический гуманизм», если я сразу после публикации, а может быть, и одновременно, должен открыть по тебе огонь из всех критических орудий. Он, разумеется, «за», неполитической «объективности» рукописи (заметь, взято в кавычки) мешают, на его взгляд, твои «областные» настроения. Какие мне прикажешь делать выводы из этого? Согласись, здесь нет ничего нового по сравнению с тем, что говорил тебе я и другие товарищи. Разве я — не «за»?
— Я это письмо понимаю как призыв Горького к тебе печатать третью книгу, — сказал Михаил. — Остальное — размышления вокруг да около, причем весьма спорные. Почему ты подменяешь одно другим? Но ты прав в другом: я в этом вопросе не должен быть поставлен в положение Рамзина. Мне помилования не надо, никто еще не доказал, и он в том числе, что я вредил своей Родине.
Шолохов кивнул Фадееву и ушел. В гостиничном номере он написал письмо Горькому, где рассказал о Вешенском восстании и его причинах то, о чем не говорил ему (точнее — Ягоде) во время пребывания в Краскове.
«Не сгущая красок, я нарисовал суровую действительность, предшествовавшую восстанию, причем сознательно упустил такие факты, служившие непосредственной причиной восстания, как бессудный расстрел в Мигулинской ст-це 62 казаков-стариков или расстрелы в ст-цах Казанской и Шумилинской, где количество растрелянных казаков… в течение 6 дней достигло солидной цифры — 400 с лишним человек.
Наиболее мощная экономическая верхушка станицы — купцы, попы, мельники — отделывались денежной контрибуцией, а под пулю шли казаки зачастую из низов социальной прослойки. И естественно, что такая политика, проводимая некоторыми представителями Сов. власти, иногда даже заведомыми врагами, была истолкована как желание уничтожить не классы, а казачество».
Горький отослал это письмо Сталину.
* * *В середине июня Горький прислал Михаилу записку. Он приглашал его на новую встречу, на этот раз в своей московской квартире.
Горький жил на Малой Никитской, в причудливом особняке с широкими зеркальными окнами, сооруженном в начале века архитектором Шехтелем для миллионера Рябушинского в стиле «либерти», сочетающем в себе элементы растительного и подводного мира. Поэтому Шехтелев дом напоминал огромный аквариум с декоративными растениями, в котором, лениво шевеля плавниками, плавало реликтовое существо — Горький, свысока относящееся к другим существам — например, биологически связанным с рекой Дон. Парадная лестница была как волна, разбившаяся на первом этаже. Секретарь Крючков повел Михаила громадными комнатами с высоченными потолками, украшенными поверху дубовыми балками, словно в старинном замке. Комнаты эти выглядели пустынными — не оттого, что в них было мало мебели, а оттого, что ее требовалось слишком много, чтобы их заполнить. Здесь, как в мемориальном музее, почти ничем не пахло, только горьковскими сигаретами и — слабо — какими-то диковинными духами, из чего Михаил заключил, что существа женского пола в этом аквариуме бывают.
Они вошли в гостиную или, быть может, библиотеку с высоченными, под потолок, книжными шкафами по стенам, круглым столом посредине широкого ковра и длинным диваном с множеством подушек. За столом, в круге света от массивной штепсельной лампы с абажуром, сидел Горький, подперев кулаком подбородок, как обычно делали его двойники на портретах. Перед ним лежало окончание 6-й части, которое Шолохов отослал ему вместе с письмом.
— Садитесь, — сказал Горький, протянув Михаилу руку.
Он сел на массивный жесткий стул. Горький молчал. Когда же Михаил, тоже помолчав для приличия, устремил на него вопрошающий взгляд, Алексей Максимович кратко молвил:
— Подождем.
Михаил не осмелился спросить — чего? Или, быть может, кого? Снова придет Ягода? Или теперь уж сам Менжинский? Позвал бы лучше Ворошилова, он ночей недосыпал, читая «Тихий Дон», рисковал в наркомат опоздать!
— Курите, — предложил Горький, пододвигая к нему коробочку цвета морской волны.
Михаил покосился на нее, помотал головой (ароматические табаки не пришлись ему по вкусу еще в Берлине) и достал кисет со своим «горлодером», трубку. В соседней комнате захрипели и забили здоровенные напольные часы. Как только бой стих, в стороне, противоположной той, откуда пришел Михаил, послышались мягкие неторопливые шаги по паркету. Вошел не Ягода, не Менжинский и даже не Ворошилов, а Сталин собственной персоной. Горький и Шолохов поднялись со своих мест.
— Здравствуйте, товарищи, — сказал Сталин и пожал им руки.
Горький придвинул генсеку стул, но тот остановил его движением руки:
— Не беспокойтесь, Алексей Максимович. На службе насиделся. Присаживайтесь сами.
Но не успели они присесть, как Сталин обратился к Михаилу:
— Почему в романе так мягко изображен Корнилов? Надо бы его образ ужесточить.
Шолохов уже сталкивался со сталинской манерой внезапно задавать вопросы, но на этот раз была неожиданна и суть вопроса: ведь Корнилов действовал во 2-й книге, давно уже напечатанной. «Неужели вместо обсуждения проблем третьей книги он мне сейчас предложит внести изменения в первые две?» — с разочарованием подумал Михаил. Он собрался с мыслями и ответил:
— В разговорах Корнилова с генералом Аукомским, в его приказах Духонину и другим он изображен как враг весьма ожесточенный, готовый пролить народную кровь. Но субъективно он был генералом храбрым, отличившимся на австрийском фронте. В бою он был ранен, захвачен в плен, затем бежал из плена в Россию. Субъективно как член своей касты он был честен…
— Кто это — честен? — насмешливо спросил Сталин. — Раз человек шел против народа, значит, он не мог быть честен!
— Субъективно честен, с позиций своего класса. Ведь он бежал из плена, значит, любил Родину, руководствовался кодексом офицерской чести… Самым убедительным доказательством того, что он враг — душитель революции, являются приводимые в романе его приказы и распоряжения генералу Крымову залить кровью Петроград и повесить всех депутатов Петроградского Совета!
