Николай Попель - Танки повернули на запад
Неподалеку от Тысменицы Гавришко остановил "тридцатьчетверку", вылез наружу. У дороги сидел Подгорбун-ский с ящиком на коленях. Вокруг него толпились ребятишки.
- Вишь, Николай Иосифович, - обрадовался Подгорбунский, - взяли в немецкой машине коробку, думали там горькое, а оказалось - сладкое. Вот мелюзгу и угощаю. Тут одного паренька "москалем" кличут, вроде командира какого-то сынок. Тебя, "москаль", как звать?
- Валерка, - нерешительно ответил мальчуган в драном кожушке.
- Валерка? - дрогнувшим голосом переспросил Гавришко и, не различая дороги, расставив руки, пошел на паренька.
Растрепанная женщина, в одной кофте выскочившая из ближнего домика, была женой Гавришко...
Возвращаясь в штаб армии, я побывал в нескольких батальонах и полках и убедился, что бои на широком фронте имеют одну не обнаруживавшуюся прежде столь определенно особенность. Командир подразделения стал гораздо более независим. Возрастают его ответственность и его власть. И это служит проверкой не только военных, организаторских качеств, но и моральных.
Обедая с одним из командиров батальонов, я заметил:
- Борщ у вас знатный.
- У меня повар будь здоров, в ленинградском ресторане работал, - улыбнулся польщенный комбат.
- То есть как у вас?
- Грех такого мастера на солдатской кухне держать. Я и решил его к себе забрать, личным поваром сделать.
- Разве вам положен свой повар и два ординарца? - Ну, товарищ генерал, это формальности - положено не положено. Мне и оборону в десять километров занимать не положено, а занимаю....
Самоуверенный капитан, жаловавшийся на нехватку людей ("каждый солдат на счету"), не сомневался в своем праве держать для обслуживания собственной персоны не только "личного повара", но и двух ординарцев. Пришлось поколебать убеждения командира батальона - повар был возвращен на солдатскую кухню, а второй ординарец - в роту.
.Барственное самомнение у некоторых командиров проявлялось всяко. Кое-кто, вроде Подгорбунского, стал злоупотреблять спиртным. Иные начинали "интересоваться" связистками или медичками. При этом не затрудняли себя ухаживанием и прочими "предрассудками" мирного времени. Я - командир, ты подчиненный, ну и изволь подчиняться...
Разве можно было мириться с этим?
Военный совет собрался рассмотреть вопрос о поведении и нравственном облике офицера. Кое-кому из командиров с орденами, а то и Золотыми Звездами, привыкшим к похвалам, к портретам и славящим очеркам в газетах, пришлось на этот раз услышать слова, от которых пунцовели щеки.
Иным провинившимся было достаточно постановления Военного совета, чтобы изменить свое поведение. Но, конечно же, не всем. А последовательности, настойчивости у нас не хватило. И сложность боевой обстановки - слабое оправдание. Мы недостаточно все же представляли себе размеры и последствия этого зла.
Подгорбунского не вызывали на Военный совет. Мне казалось, что такой вызов ему, самолюбивому и вспыльчивому, не пойдет на пользу. Но я был убежден: откровенный разговор с ним неизбежен. Вероятно, и у Володи было такое же чувство.
Как-то ночью, когда я сидел с Журавлевым, Балыков доложил:
- Старший лейтенант Подгорбунский дожидается. Я посмотрел на Балыкова, и тот добавил:
- Тише воды, ниже травы.
Мы с Журавлевым подписали политдонесение о трудных условиях, в которых оказалась армия, отрезанная от своих тылов, и едва Алексей Егорович вышел, на пороге вырос Подгорбунский.
- Разрешите, товарищ член Военного совета? Володя держался с несвойственной ему натянутостью. Меня, привыкшего к его свободной манере, это не радовало.
Он сел за стол, беспокойными пальцами принялся загибать край газеты и долго не мог начать разговор. Наконец решился.
- Разве кто понимает, что у меня здесь? - он показал на левый карман гимнастерки. - Это понимать невозможно... Я, когда в разведке, - человек, живу. Все забываю, одно остается: пролезть, "языка" увести, ребят сберечь. Голова работает, что мотор после капитального. А когда так, без настоящего дела, всякая муть ползет в башку. Если мне, бывшему урке, Героя дали, выходит, я не такой, как все, может, мне больше, чем другим, дозволено. Иной раз тяпнешь сверх нормы, иной - руки в ход пустишь... А сегодня один случай, даже не то чтобы случай, просто разговор. И вот как обалделый хожу...
Володя замолчал, собираясь с силами, потом решительно хлопнул о стол.
- Получил приказ на разведку по правую сторону Днестра. Двигаемся к переправе. Я из головного танка наблюдаю, какой ералаш вокруг творится. Навстречу - полуторка с пехотой, шоферюга гудит - вроде танк ему дорогу уступить должен. Я соскочил на землю, дернул дверь кабины, оторвал его, грешника, от баранки ну и смазал, конечно, по мордасам. Поворачиваюсь, а вслед за мной лейтенант, который рядом с водителем сидел. "Можно вас, товарищ Герой Советского Союза, на одну минуту?" Офицерик сам тоненький, не человек хлястик. У нас про таких говорили: дашь соплей - надвое переломится. А он выдержанный, вежливый. "Я вам вот что доложить хотел..." - "Не до баек мне сейчас, на задание спешу". Но лейтенант настырный: "Долго, мол, не задержу. Мы только с переправы. Там пробка - машины, танки, подводы. А немцы знай пикируют. Вдруг какой-то подполковник верхом - может, себе дорогу пробивал, может, часть вел - только плеткой вгорячах туда-сюда бьет и даже не глядит. По одной фуре хлестнул, а на ней солдат раненый. "Зря, - говорит, - товарищ подполковник, стараетесь, ногу-то у меня германским снарядом оторвало, вы по пустому месту ударили"... С подполковника враз весь пыл сошел. Спрыгнул с лошади, бросил плетку, снял шапку:
"Прости, браток родимый"... Вот историю какую рассказал мне лейтенант...
Подгорбунский в изнеможении опустил голову, притих. Только длинные пальцы продолжали обрывать край газеты.
- Стою как обалделый. Словно я тот самый подполковник. А лейтенант спокойиенький, меня глазами злыми сверлит. "Разрешите, говорит, добавить: рядовой боец, которого вы только что по лицу смазали, пять раз раненый. Гражданскую, финскую и эту войну воюет. И между прочим, за то, чтобы никто его по морде бить не мог: ни бог, ни царь и ни герой". На слово "герой" он, конечно, особенно нажал. Повернул через левое плечо - и к машине. Потом у ребят узнал - того лейтенанта фамилия Мочалов...
- Петя Мочалов? - переспросил я.
- Вы его знаете?
- Да.
- Вот какой случай, разговор какой. Всякого я за свой век нагляделся - и сам по морде получал и других прикладывал. Но чтобы так по сердцу резанули не было.
Снова, как и в начале разговора, он ткнул себя пальцем в левый карман гимнастерки. И вдруг какая-то новая мысль отразилась в глазах Подгорбунского.
- Как думаете, Мочалов на меня рапорт подаст?
