Карен Брутенц - Тридцать лет на Старой площади
Но у медали была и оборотная сторона. Начиная, как и все, рабочую неделю с понедельника, мы попадали домой лишь в пятницу вечером, чаще в субботу, а порой авралили и по воскресеньям. Главное же — сам характер и регламент наших занятий: особенно скрупулезная, дотошная работа над текстами, их неустанная полировка, неоднократные «проходки», иначе говоря, коллективное редактирование всего материала, доводка отдельных фраз и формулировок, бесконечный учет указаний и пожеланий начальства. Когда документы были «на выходе», сидение часто затягивалось за полночь. Однако, справедливости ради, должен признать: все это прививало навык политически точно и неоднообразно формулировать свои и чужие мысли. Утомляло и то, что сознание чрезмерно перегружалось политическими и служебными сюжетами и в нерабочее время: и в беседах в столовой, на прогулках. К тому же каждодневное, чуть ли не круглосуточное вращение в узком кругу одних и тех же людей, поначалу живое и приятное, постепенно начинало тяготить.
Самыми ценными в дачных посиделках были, конечно, обмен мнениями, споры и дискуссии. Ведь тут собирались талантливые, образованные, интересные люди: ученые, дипломаты, журналисты. Разговор шел довольно раскрепощенный и открытый, звучало немало еретического. Порой не без влияния возбуждающего зелья — за ним отправлялись в ближайшую лавку — он приобретал особенно откровенный характер.
Было, конечно, немало забавного, даже смешного. Вот Арбатов с его «пехотными» анекдотами, ядреность которых мы вскоре стали измерять в «арбатах» (пол-арбата, один арбат). Или Бовин (недавний посол в Израиле) с его необъятными гастрономическими возможностями и часто провозглашаемым намерением разгрузиться, «бегая вокруг клумбы». Или темпераментный Шахназаров, воспринимавший как интеллектуальное оскорбление шахматный проигрыш и в ответ смахивавший с доски фигуры. Или Жилин, который, принявши немного «на грудь», тут же начинал рваться в столицу к «нетерпеливо ждущей его даме». Наконец, Загладин и Бовин, которые в минуту веселья — окончилась очередная работа! — на потеху всем «бодаются» своими весьма выдающимися животами.
На дачах — и вообще в отделе — рождался специфический лексикон, выражавший наше отношение и к собственному «творчеству», и к некоторым явлениям вокруг. Бовин пустил в оборот выражение «музыкальный момент» — о ситуациях, отличавшихся своей нелепостью, неловкостью, забавностью и т. д. Он же автор и уже упоминавшегося мною термина «банно-прачечное хозяйство», характеризовавшего радетелей «чистоты» марксизма-ленинизма. Кстати, Бовин же и творец получившей широкую известность хлесткой, но менее удачной фразы: «Экономика должна быть экономной».
В. Шапошникову[55] принадлежит словечко «подпопник» (разумеется, употреблялся более натуральный вариант). Оно разъясняло, за что (т. е. за свое кресло) цепляется тот или иной начальник. Имело оно и иной смысл — подпорка-покровитель кого-либо в аппарате. Шапошников же изобрел глагол «разнагишаться» (под давлением обстоятельств сбросить маску красивых деклараций и обнажить свои подлинные цели), он придумал и термин «п…братия», применявшегося к угодливым, усердно подхалимствующим и беспринципным субъектам. Он же часто говорил, вкладывая свой, особый смысл, «чуйствую» (а не «чувствую»), «индивидуй» (вместо «человек, персонаж»). У него вообще был очень своеобразный, меткий язык — свидетельство незаурядности личности, не обязательно зависящей от эрудиции. Есть сколько угодно образованных людей со стереотипной, стертой, «массовой» речью.
В отделе социалистических стран родилась классическая фраза, отразившая аппаратную изворотливость ее создателя. Направляя своих подчиненных на какую-либо совместную работу с людьми из других отделов, он их напутствовал: «Прислонись, но не ввинчивайся». Авторство же некоторых выражений не ясно (так сказать, «музыка народная»). Например, очень популярным и часто употреблявшимся на дачах было выражение: «Хватит совокупляться с клопом» (в оригинале это звучало куда эффектнее). При «проходке» это выражение часто оказывалось незаменимым. В ходе длительного сидения нередко наступает момент, когда слегка отупевшие люди начинают рьяно, запальчиво, бескомпромиссно, чуть ли не ссорясь, спорить из-за какого-то пустяка, слова. И тогда фраза «хватит… клопа» обычно разом снимала напряжение, вызывала хохот: люди приходили в себя. Фраза: «Я снимаю свое предложение как абсолютно абсурдное» оказывалась очень действенной в моменты, когда упорно продвигаемая кем-либо мысль или формулировка не получала поддержки и атмосфера накалялась. Иронические «нетленка», «вкладыш» (реакция на: «вклад в развитие марксистско-ленинскую теорию») выражали наше отношение к официальным бумагам, в том числе, бывало, нами и сочинявшимся.
В 1963–1964 годах в дачных бдениях большое место занимала китайская тема. Пространные, на несколько газетных полос, многословные, полные взаимных упреков и разоблачений послания, которыми обменивались руководители КПСС и Китайской компартии, уже тогда могли вызвать ироническую улыбку. Они смахивали на тяжбу двух церквей, каждая из которых претендовала на роль единственного толкователя религиозного учения, тем более что за всем этим чувствовались еще и столкновение личных амбиций Хрущева и Мао Цзэдуиа (Никита Сергеевич, помнится, даже назвал последнего «старой калошей»), их претензии быть «первым» в социалистическом лагере и в коммунистическом движении. Кроме того, в полемике допускались передержки и перехлесты, особенно когда в дело вступали некоторые китаеведы (мы их называли «китаеедами»).
Но за этими, казалось бы, талмудистскими текстами скрывался серьезный политический смысл: отстаивание линии XX и XXII съездов КПСС, той относительной свободы рук, которую на базе их антидогматических решений получил Хрущев ради модернизации системы, приведшей к благотворным изменениям в советской внутренней и внешней политике. Полемика эта была практически обращена и внутрь, она вновь привлекала внимание нашего общества к XX съезду, была нацелена против сталинизма и сталинистов.
Как и сам XX съезд, дискуссия с китайцами оказала вопреки замыслам руководства более глубокое влияние на духовную жизнь страны, помогая многим сделать еще один шаг к высвобождению мышления и мировоззрения из жесткого идеологического корсета. Думаю, и этим, а не только тактическими соображениями было вызвано решение прикрыть полемику, принятое руководством после смещения Никиты Сергеевича.
Я участвовал в подготовке различных «китайских» материалов. Расскажу лишь о некоторых малоизвестных (или даже вовсе неизвестных) эпизодах этой полемики, к которым сам имел отношение. В августе — сентябре 1964 года для «Правды» готовилась в отделе обширная — на две с лишним полосы — статья «Культ личности и его пекинские наследники». Ей предстояло стать одной из самых резких атак против сталинизма. Но публикация сначала была отложена (это совпало с отъездом Хрущева на юг), а после ухода Никиты Сергеевича и вовсе отменена. И тогда все стало ясно. Судьба статьи на свой лад обозначила печальный рубеж в развитии страны, поворот от «оттепели» к «легким заморозкам», к так называемым упорядочению и стабильности, которые выродились в застой.
