Аркадий Малер - Константин Великий
Второе преимущество — универсальность христианского мировоззрения, качественно превосходящая всемирные претензии самой Римской империи. Вооружившись христианством, Римская империя получала идеологию, обосновывающую ее историческое существование и геополитическую экспансию в универсальном измерении, а не просто для блага римлян или греков. Римский этнорегиональный национализм очевидно противоречил космополитической природе Империи и вызывал раздражение у всех, кто не мог его испытывать, то есть у большинства населения. Христианство же обосновывало необходимость этого вселенского размаха, объясняя промыслительность римской экспансии даже в прошлые времена. Универсализм Церкви удачно накладывался на глобализм Империи и давал ему новый — универсальный — смысл. Еще в своем письме епископу Александру и пресвитеру Арию в 324 году Константин так объяснял свое обращение к христианству: «Свидетельствуюсь самим помощником в моих предприятиях и Спасителем всех — Богом, что две причины побуждали меня к совершению предпринятых мной дел. Во-первых, я сильно желал учения всех народов о божестве, по существу дела, привести как бы в один состав, во-вторых, телу всей Ойкумены, как страждущему тяжкой некоей болезнью, возвратить прежнее здравие» (Евсевий Кесарийский. Жизнеописание, 2, 65). Из этих слов видно, что Константин раздумывал именно об универсальной религиозной доктрине, адекватной универсальности самой имперской Ойкумены.
Третье преимущество — отношение к человеческой личности в христианстве, не имеющее аналогов ни в одной другой религии. Даже в отношении цельности и универсализма какие-то учения еще могли сравниться с христианством, но в нравственном аспекте христианство было абсолютно уникально. Безусловно, никто не говорит о том, что с принятием христианства общий нравственный уровень населения Римской империи резко повысился, такие представления были бы весьма наивны. Но зато возникла новая система декларируемых ценностей, на которую нужно было ориентироваться и к которой нужно было апеллировать при выяснении любого морального вопроса. Ведь одно дело, когда человек не знает о том, что он совершает грех, и другое дело, когда он об этом знает. Обе стороны любого конфликта, будь то в гражданской, межгосударственной или межрелигиозной войне, могут вести себя весьма предосудительно, но если у одной из них есть представление о ценности человеческой жизни, а у другой нет, то исход этой войны не может быть безразличным для всех людей, заинтересованных в существовании этой ценности. После принятия христианства государственная власть нередко творила произвол, но теперь ей можно было указывать на ее прегрешения, исходя из ее собственной, декларируемой христианской морали. Если император — это очередной языческий бог, а может быть, даже и наместник верховного бога, то к нему не могут применяться те же моральные требования, что и к другим людям. В христианстве же на любого правителя, даже если он помазан Церковью на царство, распространяется та же евангельская мораль, что и на всех остальных людей. При этом речь идет не только о справедливости как категорическом императиве классической морали. Справедливость — это только полумера для христианства, ценность справедливости знают и греческая философия, и римское право, и Ветхий Завет, поскольку это элементарное условие для человеческого сосуществования. Однако новозаветная мораль постулирует нечто большее, чем справедливость, а именно — милосердие. Если бы общество существовало только по законам справедливости, повсеместно нарушаемым во все времена, то оно бы все равно не выжило, потому что по справедливости пришлось бы наказывать очень много людей, волей или неволей участвующих в различных преступлениях. На самом деле для полноценного выживания общества и каждого человека в отдельности требуется еще прощение грехов, снисхождение к проступкам и преступлениям, милосердие к тем, кто по справедливости неизбежно должен быть наказан. Из этого не следует, что государство должно закрывать глаза на всевозможные преступления, это было бы и бессмысленно, и невозможно, но кто из сознательных людей и какая из ответственных властей честно согласились бы с тем, чтобы с ними во всех случаях поступали «по справедливости»? Все люди хотят, чтобы к ним проявляли милосердие, чтобы им прощали их прегрешения, но для этого нужно, чтобы их не отождествляли с их грехами и преступлениями, чтобы в них видели полноценные личности, способные на покаяние и исправление своих прегрешений, а также на совершение нравственных подвигов, которые они, может быть, никогда и не совершат. Столь возвышенное отношение к каждому человеку возможно только в том случае, если в нем видят образ Божий, как бы низко ни было его падение, а такое видение возможно только в христианстве.
Константин мог не разбираться в богословских тонкостях, но он не мог не осознавать перечисленные преимущества христианства для дальнейшего существования Римской империи. Империя несла тяжелейшую вину перед Церковью за свои гонения, и ее невозможно было ничем искупить, кроме как самой стать христианской, самой признать не просто право христиан на существование (как в эдикте Галерия) и даже не просто признать свою вину перед христианами (как в Медиоланском эдикте), а признать абсолютную моральную и онтологическую истину христианства, водрузить церковный Крест над имперским Орлом. Константин не решался сделать этот шаг за один раз, и не стоит удивляться этой нерешительности. Скорее наоборот, стоит удивляться тому, что он вообще начал этот процесс, ведь ничто тому не способствовало. Действительно, Константин ведь не был ни аскетичным философом, ни восторженным поэтом, ни даже праздным патрицием, увлекающимся новомодными веяниями, — он был в первую очередь воином, сыном воина и учеником воина. Его окружение с детства — это достаточно грубые, весьма циничные, безусловно горделивые суровые мужчины, занятые только войнами и придворными интригами. Только его отец и мать оттеняли эту атмосферу, но их он не видел с двадцати лет, когда оказался при дворе Диоклетиана и Галерия. Конечно, он не только знал, но и видел издевательства над христианами и успел наслушаться всю возможную клевету против них. И эта антихристианская установка была свойственная не только военной власти, но сей армии в целом. К этому следует добавить, что, хотя сам Константин унаследовал от своих родителей определенную гуманность, свойства его характера вполне отвечали традиции иллирийских цезарей — он был очень честолюбив и способен на резкие жесты.
