Василий Росляков - Последняя война
Теперь Александр Тимофеевич стал отыгрываться на Нюрках, над ними потешаться.
- Нюра, Нюра, ха-ха, ты не там тушишь, ты гляди, чего опалила-то, там туши. Иван Алексеевич, Слава, давайте воды, Нюры горят, занялось у них, ха-ха-ха.
Нюрки отбивались от насмешек и продолжали свое дело. Пожар они загасили быстро, в уголочке помыли ноги, руки, постыдили мужиков, которые так бы и сгорели сами дотла, а не встали бы, лентяи, только насмехаться умеют.
Потушили лампу и стали спать.
Вот и все. Никаких больше событий за последнее время не было. А перед Новым годом Славка получил от редактора новое задание - ехать в навлинские отряды.
11
Навлинские отряды, в том числе и родной Славкин отряд "Смерть фашизму", хотя и занимали прежнюю свою территорию, хотя и вернули после осенних боев с карателями свои села и деревни, все же до сих пор были отрезаны от главных партизанских сил. Алтуховский большак был очищен от немцев, но по реке Навле они остались, по всему берегу, вплоть до впадения в Десну, понастроили дотов и жили там, в теплых дотах, как у себя дома. Не стали их вышибать отсюда, а продолжали войну с немцем на мостах, на железных дорогах, в местах скопления врага - в гарнизонах, на временных стоянках маршевых подразделений, помогали фронту вести разведку в глубоких тылах. А немцы жили в дотах по берегу Навли, держали в изоляции от главных партизанских сил навлинские отряды. И то, что их не тревожили, продолжали терпеть ненормальную обстановку, чреватую будущими осложнениями, - было, видимо, ошибкой командования. Правда, Славка не думал об этом как об ошибке, ему не приходило такое в голову, он относился к этому как к реальной обстановке, а думал лишь о том, как будет он пробираться через эту Навлю.
Николай Петрович связался по телефону с бригадой "За власть Советов" - она стояла ближе других к навлинскому рубежу, - попросил командира дать корреспонденту проводников, помочь переправиться через реку. На ту сторону, к навлинцам, Славка должен был идти не один, а вместе с представителем Большой земли, с комсомольским работником товарищем Бакиным.
Возможно, и само задание родилось у Николая Петровича под влиянием этого товарища Бакина, которому захотелось посетить самые дальние отряды, пренебрегая риском и всякими опасностями. Когда Славка подумал об этом, ему стало как-то нехорошо, неприятно. Он готов был выполнить любое задание, но тут, как ему показалось, была примешана к делу чужая прихоть, чужая воля, желание заезжего человека. И первый раз тогда он почувствовал легкую неприязнь к человеку с Большой земли. А ведь раньше приезд каждого оттуда был для него праздником, подарком, приветом Москвы, Родины. В последнее время, правда, он уже попривык к таким приездам, к людям с Большой земли, в последнее время они пробили себе дорогу в партизанский край и стали частыми гостями. Прилетали представители фронта, Центрального партизанского штаба, обкома партии, посланцы трудящихся с подарками для партизан, прилетали боевые корреспонденты "Красной звезды" и даже кинооператор - снимал партизан для кино, - и даже один поэт.
Славка лично видел поэта в Смелиже, слышал, как он пел политотдельцам (был там и Николай Петрович) свою песню "Шумел сурово Брянский лес, спускались сизые туманы". Славка тихо стоял в дверях, с обожанием смотрел на живого поэта и слушал его песню. Песня очень понравилась, тронула душу, пел поэт замечательно, мягким красивым голосом. Но в то время, когда Славка наслаждался пением, что-то такое не совсем понятное прокрадывалось в душу - ревность, что ли: приехал откуда-то, написал песню про нас, а мы сами тут живем, не написали, написал он, со стороны. Что-то такое вертелось в голове, и Славка решил: если спросят его, он скажет, что слишком грустная песня, партизанская жизнь в ней ненастоящая, слишком грустная. Но Славку не спросили. Поэт спел, потом налил всем, кто сидел с ним, спирту - он привез его с собой с Большой земли, - выпили, чем-то там закусили, Славка стоял у дверей незамеченный. Постоял, поглядел еще немного, послушал и незаметно ушел, чувствуя себя обиженным. Он понимал, что живой поэт не обязан был бросаться ему на шею, ах, Слава, Слава, даже разговаривать с ним не обязан, ему и без того было с кем разговаривать, но горечь в душе он все же унес с собой. Ему даже вспомнилось, как на одной картине стоит у дверей школьного класса мальчик-побирушка, смотрит в класс, а там детвора сидит за партами, учится, а побирушка только заглядывает в дверь, у него котомка за спиной с кусками, ему вот опять идти дальше, просить у людей Христа ради, и там, в классе, никому до него никакого дела. Так Славке жалко стало самого себя, что он все время думал об этой картине, и хотелось ему, чтобы кто-нибудь пожалел его. Он сам немного попозже удивился своему такому настроению, а когда все прошло, когда все это пережито было, то решил, что весь его скулеж поднялся от песни, и в самом деле очень грустной, и, наверно, от голоса поэта, мягкого, красивого, достающего до самого сердца.
Вообще-то многие стали прилетать. Почти каждый день были гости с Большой земли. Теперь вот товарищ Бакин.
- Ты покажи ему, - говорил Николай Петрович, - нашу жизнь, кстати и о навлинцах напишешь, давно у нас ничего о них не было.
- Ладно, - сказал Славка, - покажу.
Надо было ехать в Смелиж, к товарищу Бакину, а уж оттуда - в бригаду "За власть Советов".
В декабре дни короткие, рассветает поздно, а темнеет рано, поэтому Славка выехал еще затемно, приехал и вошел к представителям Большой земли, когда уже начало сереть. Хозяева дома давно были на ногах, гости же только поднялись, в чистых белых исподних сорочках, подсучив рукава, умывались из рукомойника. Жили они в передней комнате, очень опрятной, почти городской. Было их тут двое. Высокий, с нежным, почти женским лицом, в больших очках, отчего весь он сиял, как новенький, - это Батов, секретарь обкома комсомола. Второй был такой же паренек, как и Славка, только светловолосый, румяный и улыбчивый, все время зубы блестят, когда улыбается, - это и есть товарищ Бакин. Когда знакомились, он сказал Славке:
- Саша Бакин.
Замечательный парень, совершенно свой. Оба они были очень живые, даже возбужденные и какие-то очень уж счастливые. Батов протянул Славке свою мягкую руку с радостью, от души, позволил ее пожать, Бакин же Саша - тот сам крепко взял Славкину руку и сильно сжал ее, потом потряс бодро, по-комсомольски. И все время улыбался. А Батов сиял чистым лицом и ослепительными очками. В обоих было много радостного, веселого, счастливого, молодого, они еще не совсем привыкли к мысли, что уже перелетели фронт и находятся в глубоком тылу врага, у партизан, что уже переночевали в этом глубоком тылу, и как только проснулись, сразу же вспомнили, что они в тылу врага, и это было им очень приятно, потому что льстило их молодому самолюбию. От всего этого бодрого, веселого, счастливого, приподнятого, что было написано на их лицах, слышалось в их голосах, сквозило в их движениях, - как они, например, умывались, подсучив рукава белоснежных сорочек, как встретили Славку, здоровались с ним, вроде не они сюда прилетели, а Славка к ним прилетел, - от всего этого и у Славки постепенно стало на душе точно так же, как и у них. И еще было хорошо оттого, что Батов и Саша Бакин искренне, открыто обрадовались встрече, как будто и не ожидали, что войдет к ним такой Славка, в новом полушубке, с автоматом на груди. Когда люди радуются от встречи с тобой, это всегда приятно.
