Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 3. С-Я
Она и Сологуб производили впечатление счастливой супружеской пары» (В. Вересаев. Литературные воспоминания).
«[Сологуб] бросил службу, женился на переводчице Анастасии Чеботаревской, которая перекроила его быт по-новому, по-ненужному. Была взята большая квартира, повешены розовые шторы, куплены золоченые стулики. На стенах большого холодного кабинета красовались почему-то Леды разных художников.
– Не кабинет, а ледник, – сострил кто-то.
…Анастасия Чеботаревская создала вокруг него [Сологуба. – Сост.] атмосферу беспокойную и напряженную. Ей все казалось, что к Сологубу относятся недостаточно почтительно, всюду чудились ей обиды, намеки, невнимание. Она пачками писала письма в редакцию, совершенно для Сологуба ненужные и даже вредные, защищая его от воображаемых нападок, ссорилась и ссорила» (Тэффи. Федор Сологуб).
«Вообще Чеботаревская делила людей на две определенные категории: приемлемых и отторгнутых. В своих симпатиях и антипатиях оставалась всегда себе верной. Периодическое издание, на страницах коего кто-либо осмеливался когда-нибудь хотя чуть неодобрительно отозваться о Сологубе, никогда уже не могло рассчитывать, при наличии данного редактора, на сотрудничество Сологуба. Она за этим следила зорко. Были люди, одни фамилии – и имена – которых приводили А. Н. в неистовство. Временами, правда, если намечались какие-либо точки соприкосновения, Чеботаревская с лихорадочной поспешностью стремилась использовать намечавшиеся возможности, но едва возникали новые расхождения, она с новым пылом и подчас беспощадной, какою-то кликушескою резкостью порывала всякие отношения. В своем боготворении Сологуба, сделав его волшебное имя для себя культом, со всею прямотою и честностью своей натуры она оберегала и дорогого ей человека, и несравнимое имя его. Всю жизнь, несмотря на врожденную свою кокетливость, склонность к легкому флирту и болезненную эксцессность, она оставалась безукоризненно верной ему, и в наших духовно-обнаженных длительных беседах неоднократно утверждала эта некрасивая, пожалуй даже неприятная, но все же обаятельная женщина:
– Поверьте, я никогда и ни при каких обстоятельствах не могла бы изменить Федору Кузьмичу.
И я, не очень-то вообще доверяющий женщинам, ей верил безусловно: воистину сама истина чувствовалась в ее словах. Сологуб отвечал ей тем же» (Игорь-Северянин. Салон Сологуба).
«Чеботаревскую у нас не полюбили, но у нее был ужасный конец, за который ей все хотелось простить.
После революции она стала впадать все в большее нервное расстройство и в глухой осенний вечер 1921 года не вернулась домой: кто-то видел – бросилась в воду с Тучкова моста. Говорили, что Сологуб, несмотря на всю очевидность, не верил смерти и ждал, что она вернется. С ужасом передавали, что он каждый день ставил для нее обеденный прибор. Весной, когда тронулся лед, ее нашли, и Сологуб снял с ее руки обручальное кольцо» (М. Добужинский. Встречи с писателями и поэтами).
ЧЕКРЫГИН Василий Николаевич
Живописец, график, поэт. Участник футуристической выставки «№ 4». Оформил книгу В. Маяковского «Я!» (М., 1913). Организатор объединения московских художников «Маковец» (1922). Автор цикла рисунков «Воскресение» (1921–1922). Товарищ В. Маяковского и Д. Бурлюка по училищу живописи, ваяния и зодчества в Москве.
«Я познакомился с ним по его возвращении из Киева [в 1912. – Сост.]. Это был тоненький хрупкий мальчик с живыми карими глазами. Белокурые волосы, небрежно подстриженные „в скобку“, скрывали высокий чистый лоб. Первая из его работ, которую я увидел? Рисунок гипсового торса. Уже в этом ученическом рисунке чувствовались неповторимое своеобразие и решительность его изобразительного почерка.
Пораженный рисунком торса, совершенно непохожим на сотни старательно выполненных ученических „штудий“, я знакомлюсь с юным художником.
Вскоре знакомство переходит в тесную дружбу.
Enfant terrible [франц. ужасное дитя. – Сост.], он был любимцем всего училища. „Чекрыжку“ знают все, со всеми он на „ты“. Его проделки отличались каким-то легким, изящным характером. Вот он быстро подбегает и здоровается – вы жмете протянутую руку, которая, к вашему ужасу, холодная и остается в ваших руках – это гипсовый слепок!
Его можно встретить всюду, и в мастерских, и в скульптурной, но больше всего в коридорах и в чайной, где он ораторствует, подымая указательный палец своей тонкой красивой руки (подобно одному из апостолов леонардовской „Тайной Вечери“), и тут же меняет проповеднический тон на тон обличительный.
– Бюрлюк, – кричит он через всю чайную, – вы не спасетесь!
– Да я и не хочу спасаться, Чекрыгин.
Д. Бурлюк говорил вызывающе-невозмутимо, с подчеркнутой манерностью.
С Бурлюком, который был в натурном классе, его соединяла общая непримиримо-отрицательная точка зрения на салонное искусство 1880–1890-х годов.
– Лучше композиция под влиянием зеленого Бурлюка, чем фотограф Маковский, – говорил Чекрыгин.
Собирательной фигурой и мишенью всех яростных нападок был Константин Маковский, которого Чекрыгин называл „фотографом“.
Впрочем, остракизму нередко подвергалось и почти все современное искусство.
– Некрасиво! – резко говорил Чекрыгин.
В ту пору я был скептиком, и термин „красота“ казался мне чем-то отжившим, почти провинциальным. Но вместе с тем я знал по собственному опыту, какой опустошающий след оставляет скепсис в душе, им отравленной.
Чекрыгин же был обладателем неведомых для меня сокровищ – ему доступно было какое-то знание, достоверность которого я смутно ощущал.
У него были все данные, чтобы быть здоровым. Хорошее сложение. Особая манера держаться (как-то прямо). К 15–17 годам он окреп и выправился до неузнаваемости. И все-таки здоровья не было: слабые легкие, катаральное состояние бронхов.
С ним всегда что-то случалось, но жизни он не боялся. От природы чрезвычайно впечатлительный, он с особенной чуткостью отзывался на все окружающее.
Он полон самых противоречивых черт. Где его подлинное лицо – в бурной экстатичности художника или в спокойной выдержке мыслителя? Правда и вымысел переплетались у него в самых прихотливых формах.
Его психологический облик: детская наивность, доверчивость и вместе с тем подозрительность, отсутствие какой-либо системы и вдруг – неизвестно откуда появившийся педантизм.
Какое-то хитросплетение эмоций, но всегда и во всем удивительное чувство меры, прирожденное чувство изящного, даже во внешности.
