Елизавета Драбкина - Черные сухари
Когда мы проснулись, хозяева уже встали. Чувствовалось, что за ночь что-то произошло. Все лампады перед иконостасом были зажжены, хозяин поминутно выбегал на улицу и к чему-то прислушивался, потом возвращался, говоря: «Нет, не слыхать».
Оказывается, по деревне прошел слух, что белые уже совсем близко. Хотя слух и не подтвердился, я решила, что надо отсюда поскорее убираться, и заторопила мистера Мэлона.
Хозяин объяснил нам, как пройти к станции «напрямки». То ли он нас запутал, то ли мы сбились с дороги, но мы шли, шли, а станции все не было.
Я уже выбилась из сил, да и Мишка приустал, а мистер Мэлон спокойно вышагивал своими журавлиными ногами. Иногда он задавал мне вопросы — по преимуществу касавшиеся событий Октябрьской революции. Мои попытки заняться его политическим просвещением или растолковать смысл того, что мы с ним видели, он решительно отводил. Глядя на меня сверху вниз, как большая собака поглядывает на тявкающего щенка, он заявлял:
— Для вас, мисс Большевик, существует только оголенный классовый признак, по которому вы делите всех людей на «мы» и «они». Все, кто не «мы», для вас «они», то есть враги. Я же отношусь к политике гораздо спокойнее и не требую от личности растворения в политических страстях. К вам я приехал, чтоб самому составить мнение о том, что происходит в вашей стране, и посмотреть на нее глазами человека, над которым не тяготеют влияния того или иного класса.
— Ладно, — говорила я, отходя от мистера Мэлона к Мишке. Тут меня ждало верное сочувствие.
Мы долго шли по полям, которые перемежались редкими перелесками. Потом подошли к большому селу, вытянувшемуся одной длинной улицей по берегу реки. В селе царило необычное оживление. Перед околицей какой-то дядя в солдатской шинели обучал молодых парней рассыпному строю. Во дворах крестьяне ладили высокие вехи из жердей, обмотанных соломой и обмазанных дегтем. Несколько готовых вех уже было выставлено возле моста и на пригорке.
На площади перед церковью шел сход. Речь держал человек, голова которого была перевязана грязным бинтом.
Мистер Мэлон вытащил блокнот, и я приступила к переводу.
— Он говорит: «Я, товарищи, задался вопросом, почему они все, гады, против нас? Да потому, товарищи, что наше теперешнее житье им не нравится. Еще бы! То мы были свиньи, чернь, а они промеж нас — господа! Сидели они на наших спинах и не давали бедняку разогнуться и посмотреть, что перед ним, — и все гнули, гнули его книзу. А теперь мы стали люди и не желаем нашего прежнего жалкого существования».. Он говорит: «Разве может понравиться нашему графу Бобринскому и прочим графам и князьям, что мы отняли их поместья, их капиталы, их золото? Да вернись они, гады, — половину нас перевешают, а которых оставят живыми — тех заставят по камушку, по кирпичику собирать их имения и миллионы, за каждый гвоздь, за каждую тряпку сдерут вдесятеро».
Потом на бочку, служившую трибуной, взобрался парень в рваной гимнастерке. Его трясло. Задыхаясь, он рассказывал о том, как у них в станице под Новохоперском усмиряли восстание, поднятое против Деникина.
— Он говорит, — переводила я — «Казаки бросали ребятишек в колодец, женщин насиловали, а мужчин вешали по несколько человек на одном дереве, и оно стало будто яблоня, только с трупами вместо яблок».
— Как? — переспросил мистер Мэлон.
Я повторила.
Мистер Мэлон сделал запись в своем блокноте. Я заметила, что рука у него дрогнула.
Тем временем небо заволокло тучами. Начало быстро темнеть, но мы двинулись дальше. Часа через полтора, когда мы находились на полпути от станции, наступила темнота.
Мы брели, с трудом различая дорогу. Вдруг раздался продолжительный свист, на него ответили три свистка — один длинный и два коротких, — и в одно мгновение мы были окружены и схвачены.
— Говори пропуск!
Пропуска мы не знали. Нам связали за спиной руки и всех троих куда-то повели.
— О мисс Большевик, — пробормотал мистер Мэлон, — это начинает походить на роман с приключениями.
Нас вели лесом, потом вывели на поляну. Небо прояснилось, и я разглядела, что ведут нас бородатые мужики, вооруженные чем попало: винтовками, обрезами, вилами, топорами. Это были наши партизаны.
Они свернули на тропу и подошли к избе, у которой стояли на привязи оседланные лошади. Оставив нас в сенях под надзором конвоира, они прошли внутрь избы.
В сенях было темно, пахло хлевом, пищал котенок. На полу лежали люди и о чем-то разговаривали вполголоса. Красные звездочки махорочных самокруток, вспыхивая, освещали их сумрачные лица.
Меня стало клонить ко сну, когда дверь раскрылась и нам велели войти внутрь избы.
За столом сидел командир. Стол был пуст: ни бумаг, ни чернильницы. Только два полевых телефона. В желтом свете керосиновой лампы глаза командира казались ястребиными.
— Кто вы такие? — спросил он.
Я протянула полуаршинный мандат, добытый Мишкой, и свой партийный билет. Он стал их просматривать. Зашипел телефон.
— Грозный! — закричал командир, покрутив ручку и подняв трубку. — Грозный! В десятый раз повторяю вам: триста сабель и пятьдесят штыков…
Вдруг дверь распахнулась, в комнату влетел ординарец, вручил командиру самодельный серый пакет, заклеенный хлебным мякишем. Продолжая разговаривать, командир распечатал пакет. Из него выпала записка и небольшой белый конверт. Все еще разговаривая по телефону, командир поднес записку к глазам, лицо его исказилось, он стукнул об стол громадным кулаком и…
— Что он кричит? — шепнул мне мистер Мэлон.
Я замялась.
— Так… Непереводимая игра слов.
Наконец «игра слов» прекратилась. Обращаясь почему-то к мистеру Мэлону, командир протянул ему конверт.
— Ты погляди, — сказал он. — Ты почитай, что этот подлец пишет. Пошел, сволочь, делать съемку местности и вот, гадина, к белым переметнулся…
Он начал крутить ручку телефона, а я, подойдя поближе к лампе, прочла мистеру Мэлону письмо на меловой бумаге, написанное изящным наклонным почерком.
Оно было написано в форме официального рапорта поручика князя такого-то на имя комбата пролетарского полка. Князь доводил до сведения комбата, что, выполнив возложенную на него «N-ской организацией» задачу, он прибыл в штаб «N-ского казачьего полка Добровольческой армии» и не намерен возвращаться во вверенный командиру батальон, а посему просит об исключении его, князя, из списков такового, а принадлежащее ему, князю, имущество в виде двух пар кальсон и коробочки пудры жертвует на пополнение причиненных республиканской казне убытков.
