Г. Штоль - Шлиман. "Мечта о Трое"
— Может быть, это водосток?
— Совершенно верно. Следовательно, это была ванная комната. Не смотрите на меня с таким недоумением. Я бы мог привести вам десятки мест из Гомера, где говорится о наличии ванных комнат и домах знати того времени. Но это совершенно излишне. Иногда для ведущего раскопки одного разумения мало, нужно еще и везенье. Как раз в этом помещении мы среди мусора и земли нашли кусок панны, которой вы можете посмотреть в нашем маленьком временном музее: это часть ее верхнего края почти в метр длины и двадцать сантиметров ширины. Она из хорошо обожженной глины и с внутренней стороны расписана желто-красными спиралями, И знаете, что самое замечательное: по такому пот большому фрагменту можно без труда и с уверенностью восстановить, какой она была целиком. Наша гомеровская ванна лишь очень немногим отличается от современной, что стоит у вас дома.
Во время этих раскопок Шлиман чувствует себя таким же молодым, как в первый год в Трое, и еще более счастливым. Во-первых, он сам теперь убеждается, как важно иметь в своем распоряжении умного архитектора, сколь знающего, столь н обстоятельного. А во-вторых, с каждым днем становится все яснее, что Тиринф — важнейший памятник древнегреческой архитектуры и быта гомеровской эпохи. Только для него, Шлимана, он не станет памятником «вековечнее меди»: Дёрпфельд убедительно доказал, что многие части зданий, в первую очередь полы и стены, построенные из бутового камня и глины, обречены на неминуемую гибель. Незащищенные больше пластом отложений, они отданы теперь во власть ветра, солнца и дождя.
Они не просуществуют так долго, как циклопические стены и тиринфская земля. Три раза в день Шлиман любуется панорамой Тиринфа: в восемь утра, когда они первый раз делают перерыв и, сидя на базах колонн мегарона, завтракают — кусок солонины, хлеб, свежий овечий сыр, апельсины, густое местное вино; в полдень, в большой перерыв, который с наступлением жары продолжается целых два часа, прежде чем улечься спать на переднем дворе, закрыв лицо от солнца индийской шляпой из пальмовых листьев н положив голову вместо подушки на камень («Никогда, — писал Шлиман, — сон не освежал меня так, как в Тиринфском акрополе»), и, наконец, после окончания работы.
Он еще и еще раз сравнивает все виды, которые довелось ему созерцать за свою жизнь в четырех частях света. И то, что открывается его взору теперь, затмевает все, даже вид с Великой Китайской стены. Нигде небо, море, горы не улыбались так приветливо, как здесь, в Тиринфе. Не оттого ли древние тиринфцы, как уверял Теофраст, имели непреодолимое влечение к смеху? Они смеялись, даже принося быка в жертву своему покровителю, богу морей Посейдону. Тот, кто живет в раю, вероятно, всегда весел.
Но в каждом раю есть свой змий. Здесь их целых два. Первый — это крестьянин, что засеял среднюю и нижнюю террасы крепости тмином. Правда, раскопки ведутся главным образом в верхней крепости: она наиболее важна, да и фундаменты ее стен сохранились намного лучше, чем другие части акрополя, сильнее пострадавшие от времени и несколько раз перестроенные. Но их тоже необходимо исследовать и нанести на план. Оказывается, однако, это довольно трудно сочетать с нуждами сельского хозяйства. Грек, разводящий тмин, очень рад такому обороту дела: он убежден, что сможет выжать из знаменитого чужестранца, который не только безумен, но и, как говорят, сказочно богат, сумму, в сто раз большую, чем стоит весь его тмин.
Услышав, сколь велики требования крестьянина о возмещении убытка, Шлиман поступает так же, как древние жители Тиринфа: он смеется. Крестьянин приходит в бешенство. Несколько недель подряд он оглашает округу своими проклятьями. Не добившись от Шлимана уступок, он бросается в суд и обвиняет его в порче посевов тмина. Но времена Микен давно канули в вечность. Суд не осмеливается раздражать знаменитого ученого и при согласии истца просит начальника финансового управления в Навплионе изучить дело и подсчитать убытки. Тот определяет их в двести семьдесят пять франков — на двадцать пять франков меньше, чем предлагал заплатить крестьянину сам Шлиман.
Второй змий — разве может быть иначе при характере Шлимана и его, хотя и понятной, предвзятости? — это эфор Археологического общества. Его зовут Филиос, но, как считает Шлнман, именно буква «и» мешает ему стать другом, филосом, а докторская степень вовсе не доказывает, что он глубоко понимает требования науки. Правда, он намного лучше Стаматакиса, но не настолько, чтобы почти каждый день опять не возникало споров.
— Потрудитесь обращаться с черепками как полагается! — кричит Шлиман, извлекая — «в стотысячный раз!» — осколок расписного сосуда из ящика, куда складываются малоценные и лишенные орнамента черепки. — Известно ли вам, что делал ваш коллега Стаматакис в Микенах? Все черепки он хотел снова бросить в мусор, откуда я, стоя на коленях, доставал их с таким трудом. Когда же с помощью нескольких телеграмм руководителям Археологического общества и министру мне удалось внушить Стаматакису, сколь важны черепки, он впал в другую крайность и жаловался на меня, если я выбрасывал аттический и коринфский хлам!
— Боже мой, господин Шлиман, — Филиос пытается перейти на примирительную позицию, — согласитесь же, что с черепками просто горе. Можно подумать, будто древние народы на протяжении тысячелетий только и делали, что лепили горшки, а потом нарочно били и разбрасывали их, чтобы мы их снова собирали по кускам. Знаете ли вы, что из ваших микенских черепков не разобрана и не классифицирована еще и пятидесятая часть? За восемь-то лет! Теперь у нас снова одиннадцать ящиков нолным-полны. Неужели Археологическое общество ближайшие сто лет должно заниматься только вашими черепками? Конечно, о хороших черепках я не говорю. Но со всеми этими ничего не стоящими осколками без орнамента мы на самом деле не должны обращаться, как с драгоценностями.
— И кто только присвоил вам степень доктора, господин Филиос? Осколки горшков — это для археолога неиссякаемый источник познания, путеводная нить в хронологии древностей! Без них мы вообще не имели бы основы для датировки: ведь надписи, которые могли бы нам здесь помочь, относятся лишь к значительно более позднему времени. Черепки в моих руках — это то же золото. В Трое я бы до сих пор еще блуждал в беспросветной мгле, если бы с первого дня не сохранял все черепки, отмечая глубину их залегания и все другие данные. Надо мною тогда все смеялись, как это сейчас делаете вы. Но теперь пришла очередь смеяться мне, ибо ныне все делают так же, как и: и немцы, и американцы, и французы, а кое-где даже уже и греки. Они только не хотят признать, что научились этому от меня. Поищите себе другую профессию, Филиос, и дайте мне спокойно продолжать мою работу!
