Борис Тарасов - Чаадаев
По письму Чаадаева к 1831 году к Пушкину известно, что он рассматривал сенсимонизм как «католицизм нового рода», способный завершить судьбы рода человеческого. Есть определенное сходство между идейными исканиями Петра Яковлевича и Герцена в стремлении соединить на общей осноне естественнонаучное и социально-философское знание с «божественным откровением» религии и в ряде других вопросов.
Познакомились они только летом 1834 года на званом обеде в доме Михаила Федоровича, видевшего в молодом человеке, по словам автора «Былого и дум», «восходящую возможность». Когда все гости были и сборе, вспоминал Герцен, «взошел, холодно кланяясь, человек, которого оригинальная наружность, красивая и самобытно резкая, должна была каждого остановить на себе. Орлов взял меня за руку и представил; это был Чаадаев. Я мало помню об этой первой встрече, мне было не до него; он был, как всегда, холоден, серьезен, умен и зол. После обеда Раевская, мать Орловой, сказала мне:
— Что вы так печальны? Ах, молодые люди, молодые люди, какие вы нынче стали!
— А вы думаете, — сказал Чаадаев, — что нынче еще есть молодые люди?
Вот все, что осталось у меня и памяти…».
Герцену, позднее находившемуся с Петром Яковлевичем в самых лучших отношениях, действительно было не до того. Он хотел посоветоваться с Орловым в связи с арестом Огарева по «Делу о лицах, певших в Москве пасквильные песни». В начале июля 1834 года тайный осведомитель камер-юнкер Кашинцов сообщил в III отделение об этих песнях, распеваемых некоторыми студентами московского университета и их друзьями и оскорблявших царскую фамилию. Обер-полицмейстер Цынский убедился лично в достоверности доноса, явившпсь переодетым на подстроенную провокатором вечеринку. Из допросов арестованных выяснилось их знакомство с Огаревым, которого также взяли под стражу. От его бумаг потянулась ниточка к Герцену, чей арест и философско-поэтическая переписка с другом о Шиллере и Гете, о Шеллинге и Гегеле, об античности и христианстве и особенно о сенсимонизме послужили причиной для заведения особого дела. Позднее Герцен писал, что их обвинили в намерении создать тайное общество с целью пропаганды сенсимонистских идей. Представитель следственной комиссии, попечитель московского учебного округа князь С. М. Голицын при вынесении приговора докладывал Бенкендорфу, что суждения подсудимых представляют собою «одне мечты пылкого воображения», но, «укореняясь временем, могут образовать расположение ума, готового к противным порядку предприятиям». И хотя Герцен и Огарев оказались непричастными к делу о пении пасквильных песен, их, по словам первого, отправили «в ссылку за сенсимонизм».
Надо отметить, что Чаадаев, пристрастно следивший за всяким заметным движением умов в обществе, но обходил своим вниманием ссыльных молодых людей, которые рассчитывали на его авторитет и участие в их литературных делах. Об этом можно судить по декабрьскому письму 1835 года Огарева к приятелю Н. X. Кетчеру, часто бывавшему в доме Ловашевых и хороню знавшему Петра Яковлевича. В нем идет речь о проекте журнала, издавать который еще за несколько месяцев до ареста задумывал Герцен. Предполагаемое издание должно было включать в себя разнообразные сведения по многим наукам, философские и исторические труды, критические разборы иностранной и отечественной словесности, теорию литературы, поэзию, прозу.
Главная же, объединяющая все разделы, цель подразумевала необходимость «следить за человечеством в главнейших фазах его развития» и рассматривать современные проблемы сквозь призму эволюции мирового социального процесса. Философско-исторический эволюционизм, пронизывающий также чаадаевскую систему мысли, составляет стержень и проекта Огарева, замечавшего, что в основных научных статьях следует показывать «ход обстоятельств, произведших факт или идею, настоящее их положение и ожидание в будущем». Читатель должен видеть, «как было, как есть, как будет, но последнее со всеми предосторожностями, чтобы только читателю давать намек, что китайской стоячести нет в делах человеческих…». Материалы нового издания должны будить в читателях возвышенные чувства и стремления к действию, а потому желательно избегать в нем карикатурных изображений и, байронического пессимизма. Желательно также, добавляет Огарев, привлечь к журналу «все литературные славы с покровительством Чаадаева, которому об этом поговори…».
Почтительное отношение либеральной молодежи к Чаадаеву и Орлову, их саркастические реплики и критические суждения в Английском клубе и в аристократических домах вызывали раздражительную реакцию в высшем свете, доходившую до правительства. «Вы верно слышали, — сообщал о ходивших по Москве слухах близкий к кругу Герцена Н. А. Мельгунов члену кружка Станкевича Я. М. Неверову в январе 1835 года, — что Загоскин пишет комедию «Недовольные», для которой тему ему дал государь». Тему дал государь, а вот прототипами действующих лиц служили Михаил Федорович и Петр Яковлевич. Главный герой, князь Радугин, находясь в отставке и тратя много денег на прихоти жизни, сердится, что правительство не замечает его талантов и не использует их должным образом. На его желание получить государственную должность министр отвечает отказом почти теми же словами, что Бенкендорф Чаадаеву: для этого нужна «большая опытность, которая приобретается продолжительной и постоянной службою…». Сын князя Владимир, которым восхищаются ученые умы Германии и Франции, говорит и пишет на нескольких иностранных языках, но плохо знает русский и презирает все отечественное. Из-за нерадивого исполнения служебных обязанностей его увольняют и дают ему совет получше изучить русскую грамматику. В довершение всего неоплаченные долги Радугиных приводят к тому, что, как выражается глава семейства, непросвещенные варвары из гражданской палаты, не знающие римского права, описывают их имение.
В подобных штрихах легко проглядываются сатирически преувеличенные черты биографии Чаадаева, писавшего А. И. Тургеневу незадолго до премьеры: «Недовольные! Понимаете вы всю тонкую иронию этого заглавия? Чего я, с своей стороны, не могу понять, это — где автор разыскал действущих лиц своей пьесы. У нас, слава Богу, только и видишь, что совершенно довольных и счастливых людей. Глуповатое благополучие, блаженное самодовольство, вот наиболее выдающаяся черта эпохи у нас… Говорят, что О… и я выведены в новой пьесе. Странная мысль сделать недовольного из О…, из этого светского человека, во всех отношениях счастливого, счастливого до фанатичности. А я, что я сделал, что я сказал такого, что могло бы послужить основанием к обвинению меня в оппозиции? Я только одно непрестанно говорю, только и делаю, что повторяю, что все стремится к одной цели и что эта цель есть Царство Божие…»
