Андрей Трубецкой - Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)
Время шло своим чередом, экзамены я сдал успешно и двенадцатого июня в составе экспедиции выехал во Владивосток. Основная масса ее участников была из Ленинграда, молодежь из университета, либо из зоологического института. Под экспедицию дали отдельный пассажирский вагон, куда мы погрузили массу экспедиционного имущества. Участникам выдали подобие морской формы: брюки-клеш, береты, форменки. Главой экспедиции был профессор Линдберг, а старшим по экспедиции во время пути — преподаватель Ленинградского университета некто Ватин. Ходил он в морском кителе и все время держал в зубах трубку, сурово поглядывая из-под густых нахмуренных бровей. В вагоне Ватин поставил вахтенных, которые менялись по склянкам (кажется, я правильно выразился). С нами ехали два кинооператора снимать экспедицию. Один из них веселый балагур и рассказчик, другой меланхолик, все время томно разговаривавший «о жизни» то с одной, то с другой девицей в тамбуре. Нас, москвичей, было пятеро: К.А. Воскресенский, студентка пятого курса Роза Кудинова и двое супругов Забелиных, студентов географического факультета. Эту компанию москвичей (кроме «КаВе», так звали Воскресенского) я уговорил проехать некоторое время на крыше вагона, где, конечно, куда интересней, чем внутри. Мое предложение было с радостью принято, и ехали мы так, наслаждаясь видами Урала, когда нас заметил Ватин (по-видимому, с чьей-то помощью). Ватин заорал: «Марш вниз!» — подкрепив крик властным жестом руки. Мои спутники сползли. Я остался на крыше, а чтоб не видеть разъяренное начальство и не слышать его криков (а они продолжались), прилег на крышу, оставив ноги в прежнем положении на тамбуре, чтоб показать, что я здесь. Начальство, поорав, удалилось.
Выждав необходимое время, чтоб не было похоже, что я послушался приказания, я слез и вернулся в купе. Вскоре вахтенный потребовал меня к начальству. Ватин долго метал громы и в конце концов потребовал объяснения моему ослушанию. Я ответствовал, что подобные взаимоотношения мне не внове, что я привык к ним в армии, но что на гражданке достаточно просто сказать, и все было бы сделано, как надо, а крики и приказы просто оскорбительны. Ватин как-то обмяк и попросил извинения. В свою очередь извинился и я, и мы расстались с хорошими чувствами друг к другу. Потом я узнал этого человека ближе и понял, что все это было в нем напускным, бутафорским, даже мальчишеским, и что это был очень добрый, душевный человек, с которым я сдружился. А эпизод с крышей — пример того, что начавшийся острый конфликт незнакомых людей нередко разрешается в дружбу.
Путешествие на Дальний Восток было интересным. Островерхие ели северных районов Европы, невысокие мохнатые горы Урала, бесконечные березовые колки Западной Сибири, огромные холмы за Красноярском, стремительная Ангара, красота Байкала и громыхание по бесчисленным его туннелям, речки и реки Забайкалья, буйная растительность Биробиджана и Уссурийского края и, наконец, совсем влажный, как сырая мохнатая банная простыня, воздух, охвативший нас на подъезде к Владивостоку. Семь суток пути по необъятной стране!
Поселились мы в общежитии мореходного техникума, где прожили около месяца. Значительная часть экспедиции уехала на Южный Сахалин, а остальные, в том числе, и я ожидали выхода из ремонта главного судна экспедиции — тральщика «Топорок». С помощью местного Института рыбного хозяйства мы продолжали доукомплектовываться, катались по Амурскому заливу, ходили в кино, а в общем, бездельничали. В общежитии на лето оставалось еще несколько студентов, но большинство комнат пустовало. В одной из них мы готовили себе обед. Однажды кто-то спер полную кастрюлю супа. Поиски и опросы ничего не дали. Я попытался представить себе, что бы я сделал, если б сам стянул эту кастрюлю. Вынести нельзя, ее надо спрятать тут, поблизости. Я начал шарить в комнате, где было много всякого хлама в виде поломанной мебели, тумбочек. В одной из них стояла наша кастрюля.
Но вот к Семеновскому ковшу — рыболовецкой пристани, дугообразному молу из камней — подошел наш «Топорок». Мы быстро погрузились и на следующий день взяли курс на Южный Сахалин. Когда вышли на рейд, явились пограничники, проверили документы, обыскали судно и разрешили плавание. До этого я никогда не плавал в море, и все для меня было внове. Прошли Русский остров — дальневосточный Кронштадт, остров Аскольд, мыс Поворотный, и мы в Японском море. Покачивало и слегка подташнивало. Некоторые слегли, расставшись предварительно со съеденным обедом. Я держался, хотя меня немного мутило. С интересом вглядывался в незнакомые очертания берегов и начинал понимать первооткрывателей, землепроходцев, морских путешественников — хотелось узнать, что будет вот за тем мысом, вот в том провале меж двух куполообразных холмов.
Долго шли вдоль берегов, но на траверзе бухты Ольги поворотили в открытое море. Стемнело, стало сильно качать, верхушки волн искрились светящимися точками. Если такая волна била через борт, то по палубе текли струи тех же светящихся точек-полос — зрелище для новичка совершенно чарующее. Наконец прибыли в порт Корсаков, расположенный в центре дуги южного берега Сахалина. Эта дуга замыкает залив Анива, вход в который с запада через пролив Лаперуза. У входа в этот пролив, ближе к японскому острову Хоккайдо, высилась огромная гора-остров. Ее вершина, вся в курчавых белоснежных облаках, какая-то первозданная, и по сей день стоит у меня перед глазами. В северной части пролива — Камень Опасность — маленькая скала, торчащая из моря, и у нее остов разбитого судна.
Вся экспедиция — официальное ее название Курило-Сахалинская — была разбита на отряды для работы в различных районах Охотского моря. Отряд К.А Воскресенского, куда входили москвичи и несколько ленинградцев, должен был двигаться к южным островам Курильской гряды на собственном судне. В ожидании прихода этого судна мы поселились в поселке Тобути, восточное Корсакова, где уже работал Сахалинский отряд нашей экспедиции. Тобути располагался на берегу большой лагуны, соединенной с Анивским заливом протокой, шириной около двухсот метров и длиной в полкилометра. В лагуне и находилась пристань Тобути. Во время приливов и отливов протока превращалась в быструю реку, в которой мы купались. Особенно это было приятно по вечерам, когда морская вода начинала светиться. В спокойном состоянии она не светится, но волнение возбуждает мельчайшие организмы планктона, которые начинают испускать свечение. Плывешь и видишь контуры своих рук, а когда вылезаешь из воды, то по телу сбегают светящиеся струйки.
В те времена на Сахалине было еще много японцев, и члены экспедиции занимались тем, что выменивали у них всевозможные вещи: подносы, посуду, картины, статуэтки. Все они были сделаны с большим вкусом. По-русски японцы говорили очень плохо и после долгого общения с нами на свой лад определили, чем мы тут занимаемся: «Карафуто ходи, ходи, Карафуто смотри, смотри», — Карафуто по-японски Сахалин. Все это были прирожденные рыбаки. В домах чисто, обувь они оставляют на пороге, ведут себя просто и скромно. Но некоторые понятия у них на наш, европейский, взгляд своеобразны: так, взрослый парень, разговаривая с нами на улице, стал, не прерывая беседы, исполнять малую нужду, чуть развернувшись вбок, чтобы не попадать на ноги собеседников и собеседниц. Видно было, что у них это запросто и в обычае. В поселке жили и русские, наши рыбаки, переселенцы с Дальнего Востока. Надо признаться, что соплеменники отличались от туземцев в худшую сторону: мат, развязность, пьянство представителей обоего пола четко выделяли соотечественников. Возможно, дело здесь не только в национальных различиях. Достаточно сравнить у нас определенные слои населения крупных городов, рабочих поселков и жителей какой-нибудь глухомани. А Тобути — это японская глухомань.
