Эрнст Юнгер - Излучения (февраль 1941 — апрель 1945)
Все это походило на огромное автоматическое устройство, куда больные падали, чтобы в зависимости от своих реакций подвергнуться тому или иному лечению, измышленному мозгом д-ра Верна. Он изобрел чисто математическую медицину и представляет собой тем самым противоположность д-ру Парову, у которого я был в Норвегии. Правда, пациенты у них тоже совсем разные: заботы Парова распространялись на свободную, независимую личность, в то время как Верн пытается вылечить анонимное население большого города. Оттого и болезнь становится иной: один видит индивидуальное тело, другой — его грибницу.
Так, у Верна главную роль играют внеиндивидуальные факторы, например статистические кривые или социологические показатели. Что касается Парова, то он вообще едва ли говорил о сифилисе; подобные наименования были для него чистой абстракцией. Для него не было одинаковых больных.
Ночью мне снились миры, выдвинутые далеко в нашу линию, — я стоял в огромном самолете у письменного стола и наблюдал за пилотом: стоя у другого стола, он давал старт машине. Пилот был рассеян и несколько раз чуть не задел гребни гор, над которыми мы пролетали, и только полное спокойствие, с каким я его рассматривал и говорил с ним, не дало разразиться катастрофе.
Париж, 15 марта 1944
Годы в своем движении похожи на центрифугу, вращение которой производит отбор личностей высшего пространственного восприятия, повышенных пространственных возможностей. Таким способом создается корпорация европейской и даже общемировой мощи.
Париж, 17 марта 1944
Грипп все еще продолжается. Он превратился в хронический, потому что я прервал лечебный сон. Днем с Геллером и Велю в кафе на Елисейских полях. Там мы грелись на солнышке первого дня весны и пили красное вино, поднимая тосты за здоровье друг друга. Велю переводит «Рабочего». Поговорили о слове «style»,[252] которым он собирается переводить «Gestalt».[253] Уже на этом примере видна трудность предприятия. Точный позитивистский ум.
Париж, 23 марта 1944
Грипп постепенно сдается, кашель все меньше, температура опять нормальная. Я отмечаю это по тому признаку, что телефонная трубка остается сухой.
Среди почты письмо от Кубина, где он пишет о своих рисунках к планируемому Бенно Циглером изданию «Мирдина».[254]
Вчера закончил переписывать свой сицилийский дневник 1929 года, озаглавленный «Золотой раковиной». Объем текста при этом сильно увеличился. Краткие путевые записки при новом просмотре распускаются, как чайный цвет. Они образуют остов воспоминаний.
Продолжаю Послания Павла. Прекрасное место в Колоссянах, 2, 17: «Это есть тень будущего, а тело — во Христе». В этой фразе — высший цвет греческой мудрости: мы тоже тени, которые отбрасывает наше собственное тело. Однажды оно проявится.
Париж, 24 марта 1944
После долгого перерыва снова на кофе у Банин. Прекрасная павловния у нее в саду все еще в зимней спячке. На обратном пути проходил мимо антикварши, которая тогда спала среди сокровищ. Зашел бы и в лавку, если бы увидел в окне хоть что-нибудь, что дало бы мне для этого повод, но приманки достаточно притягательной силы там пока не было.
Потом размышлял о симметрии и ее отношении к необходимому. Наверное, надо исходить из атомов, переходя от них к молекулам и затем к кристаллам. Связана ли симметрия с полом и почему у растений именно половые органы отличаются симметричным устройством? Далее — симметрия в строении нервной системы и головного мозга как вместилищ, придающих форму духу. Но опять же всякая симметрия только вторична. Тибетцы избегают ее в своих постройках из страха, что она может притягивать демонов.
Париж, 25 марта 1944
Начал ревизию воззвания о мире.
Среди почты письмо от Рема, подписанное: «Ваш незабвенный Рем». Он описывает свои передряги на Востоке, в том числе два ранения. Уже после того как в 1941 году во время воздушного налета на Магдебург на темной лестничной клетке одного магдебургского дома он сломал себе руку, прошлой осенью его ранило осколком снаряда. Незадолго до этого он повредил еще и запястье. Наконец, я вспоминаю подобный же случай, когда он пострадал у Западного вала, — и все та же рука. Иногда мне кажется, что астрологи, указывая в нашем гороскопе, какие же части тела и органы особенно ранимы, имеют для этого все основания. Тому есть и другие объяснения, например врожденный танцевальный ритм, побуждающий нас совершать один и тот же faux pas.[255] Но гороскоп для подобных вещей — лучшая ключевая комбинация.
Париж, 27 марта 1944
Продолжаю Послания Павла. 2-е Послание к Фессалоникийцам, 2, 11: «И за сие пошлет им Бог действие заблуждения, так что они будут верить лжи».
Вчера, в воскресенье, в Сен-Реми-ле-Шеврёз с докторессой, которая теперь, после моей рекомендации, работает у Верна. Завтрак в ресторане де Л’Иветт. До чего же хорошо было бы там в мирное время! Стоял самый теплый и солнечный день из всех, что были доныне, но деревья и кусты сверкали на солнце еще без всякой зелени. Со склонов открывался вид на просторный ландшафт, где на большой высоте выполняли свой послеполуденный воскресный полет одиночные английские и американские самолеты.
Чтение в эти дни: Смит, «Les Moeurs curieuses des Chinois».[256] Есть неплохие наблюдения. Также письма и дневники лорда Байрона и стихи Омара Хайяма: красные тюльпаны, взошедшие на рыхлой кладбищенской земле.
Просматриваю воззвание дальше. Вижу, что многие из моих взглядов — в частности, оценка войны, христианства и его длительности — изменились. Но никогда не знаешь, роясь в этих старых шахтах, когда наткнешься на мины. Нельзя проглядеть и канавку, похожую на ту, что есть в песочных часах. Когда песчинки движутся по направлению к точке наибольшей плотности, где их трение сильнее всего, у них иная тенденция, чем после того, как они эту точку прошли. Первая фаза подчиняется закону концентрации, узкого пути, тотальной мобилизации, вторая — окончательному распределению и размещению. Это одни и те же атомы, своим круговращением дающие полную картину.
Вечером меня разыскал лейтенант-полковник Хофаккер и, войдя в номер, поднял телефонную трубку. Он принадлежит к людям нашего круга, которых персонал «Рафаэля» наградил особыми именами. Его называют «L’Aviateur»,[257] в то время как Нойхауса именуют «Il Commandante»,[258] а меня «La Croix Bleue».[259]
Несмотря на то что трубка была снята — в моем кабинете уже давно велись всякие разговоры, — он чувствовал себя несколько неуютно и потому предложил мне пойти на авеню Клебер, где можно было спокойно побеседовать. Пока мы прохаживались взад-вперед между Трокадеро и Этуаль, он сообщал мне подробности из донесений доверительных людей, работающих на генералитет в высшем руководстве СС. За окружением Штюльпнагеля там наблюдают с величайшим недоверием. Самыми подозрительными, сообщил Хофаккер, считают священника Дамрата и меня. Поэтому было бы лучше всего, если бы я на какое-то время оставил город и отправился на юг Франции, например в Марсель. Главнокомандующему он так и доложит. Я удовольствовался ответом, что жду распоряжений.
В конце беседы мы обсудили ситуацию, при этом он назвал ряд имен и первым — Керделера, чье имя уже давно фигурирует в подобных комбинациях, особенно если известны Попиц и Йессен. Не может быть, чтобы Шиндерханнес и Грандгошир не осведомлены об этом, принимая во внимание, прежде всего, те подозрительные мексиканские фигуры, которые, переодевшись генералами, подслушивают в «Рафаэле» и «Мажестик».
Отечество теперь в крайней опасности. Катастрофу уже не предотвратить, но ее можно смягчить и модифицировать, ибо провал на Востоке грозит более страшными последствиями, чем провал на Западе, наверняка он вызовет повсеместные расправы. В связи с этим на Западе нужны переговоры, и еще до высадки; в Лиссабоне уже прощупывают эту возможность. Их условием является ликвидация Кньеболо, коего нужно просто взорвать. Наиболее подходящий момент для этого — совещание в ставке. Здесь он назвал имена из своего ближайшего окружения.
Как уже не раз случалось в подобных ситуациях, я и теперь выказал скепсис, недоверие и несогласие — чувства, которые вызывает у меня перспектива покушений. Он возразил:
— Пока мы этому парню не преградим путь к микрофону, за какие-нибудь пять минут он снова собьет массы с толку.
— Вы сами должны владеть микрофоном не хуже, чем он; пока у вас не будет этой силы, вы не обретете ее и через покушения. Я считаю вероятным создание такой ситуации, когда его можно будет просто арестовать. Если согласится Штюльпнагель, а это вне сомнения, за ним пойдет и Рундштедт. Тем самым они получат западные передатчики.
