Светлана Кузьмина - Адмирал Корнилов
В эту схему продуманного уклонения от ответственности прекрасно вписывается и однодневное возвращение князя в Севастополь из страха прослыть всамделишным предателем — действие тоже противоположное «полнейшему равнодушию и апатии».
…На полях той самой гневной корниловской докладной записки есть такая помета, сделанная его рукой: «Было изготовлено для подачи в совете, который не состоялся. Три полка Кирьякова даны без этой бумаги. 1854 год».
Очевидно, князю было достаточно и одного достопамятного разговора…
Подробнее об «уступке» главнокомандующего — в «журнале»:
«19 сентября. Князь совета не собирал, но войска дал. К нам перевезли три полка 17–й дивизии: Тарутинский, Бородинский и Московский. Теперь войска много, надеюсь, что будем стоять и тогда отстоим. Укрепления улучшаются…»
…«Долженствовавший погубить Севастополь княжеский уход, скорее всего, в объективном смысле, способствовал полному успеху новой организации его обороны. Никакое 14 сентября с избранием Корнилова распорядителем всех частей обороны при Меншикове было бы невозможно. Меншиков бы и сам не проявил бы никакой энергии и предусмотрительности (как было уже при Альме, когда войска трое суток занимали в ожидании сражения позицию, которую князь не позволил укреплять инженерными работами), и Корнилова бы вязал по рукам и ногам, не давая ему развернуться, не говоря уже о том, что не допустил бы его и выдвинуться на первую роль. Вернувшись же из недельного путешествия, князь обнаружил, что неотложные важнейшие дела по гарнизону устроились без него, что укрепления возводятся на полный ход… И всё это чопорный властолюбивый князь вынужден был воспринять как нечто должное. «По возвращении в Севастополь, — смягчает Жандр, — князь Александр Сергеевич нашёл весьма естественным (!!!), что Корнилов распоряжается собранными на Южной стороне войсками», — тогда как светлейший предусматривал держать его на Северной без всяких войск. Отсюда, если верить Жандру, следует, что ревизия приказов главнокомандующего советом частных начальников была настолько обычным делом в николаевскую эпоху, что Меншиков даже не поинтересовался знать, почему и как произошло удивительное это дело, за которое, по букве закона, частные начальники подлежали не более и не менее как суду военного трибунала» [160].
…Англичанин Александр Кинглейк, современник и историк крымских событий, тогда же издал свои записки о Крымской войне. Его оценки, переданные с эмоциональным накалом, подчас просто поражают сходством с подходом и глубиной толстовского гения. «Народ твёрдо и решительно занял пост, оставленный главнокомандующим и его армией, — пишет он о происходившем в те судьбоносные для города и Корнилова дни. — Блистательный фасад обрушился, но за ним высились гранитные стены. Корнилов с гордостью людей различных сословий, но взаимно связанных призывом отечества, имел право сказать, что защита будет русская».
…В Севастополе, на городском холме, на пересечении тихих тенистых улиц стоит старинный особняк, двухэтажный, пыльно-розового цвета, с потрескавшимся фасадом, с распахнутым внутренним двором, когда-то запиравшимся чугунными воротами. Не задерживая шага, окинешь взглядом эти останки былого и пройдёшь дальше, потому что этому беглому взгляду не открывается ничего особенного: доживающий свой, правда, уже второй век дом в стиле классицизма. Ничего, кроме мемориальной доски, которую не сразу-то и выделишь на побуревшей стене, на которой читаешь: «В этом доме на втором этаже находилась последняя квартира вице-адмирала В.А.Корнилова…»
Сколько раз я совершала паломничества к этому дому… Но только останавливалась не с фасада, где находится эта мемориальная доска, установленная в 1904 году, к 50-летию Севастопольской обороны. Я обхожу с торца, потому что, стоя там, возле чудом сохранившегося после многих перестроек крыльца с высоким портиком, под увитым диким виноградом изящного чугунного литья балконом на втором этаже, я жду, когда же снова меня посетит здесь видение: сквозь проём крыльца возникает и вниз, по ступеням, лёгкой поступью сходит стройный, высокий, чуть сутулый человек и подходит к своей гнедой белогривой лошади… На нём немыслимой красоты мундир, но его лицо бледно, почти болезненно, линия высоких скул нисходит к впалым щёкам, под холёными усами угадываются сжатые губы. Глаза усталые, но внимателен взгляд. Его уже ждут: его штаб, его пятнадцать адъютантов смотрят на этого человека с такой любовью, надеждой и преданностью, словно на некое высшее существо. Вот он уже в седле, и вся кавалькада исчезает за поворотом…
…Прибывая из Николаева, где находилось Главное управление Черноморского флота и портов, Владимир Алексеевич Корнилов обычно останавливался у Нахимова на Екатерининской улице или совсем рядом, в небольшом доме Истомина, недалеко от Графской пристани (оба здания не сохранились). В доме Истомина Корнилов поселился и в ноябре 1853 года, с началом военных действий.
Начиная с 14 сентября, когда он стал во главе гарнизона, вице-адмиралу оставалось прожить 21 день и менее двенадцати часов. Десять последних дней Корнилов провёл в этом доме.
…Из «журнала» от 28 сентября 1854 года:
«…Мой день проходит совершенно однообразно, если не считать ночных тревог, которые не всякие сутки случаются. С раннего утра мы все, а нас более дюжины, садимся на коней. Я объезжаю линию, начиная с батарей № 10 и кончая Малаховым курганом, так что прямо возвращаемся обедать. После обеда, после краткого отдыха, новые кони — и вновь на них по тем из укреплений, которые требуют или нового осмотра, или новых наставлений, или каких-либо распоряжений на ночь. Возвращаемся к 7 вечера. Тут я застаю и Моллера — нашего главнокомандующего, моего нового Морица Борисовича по обороне Севастополя, и героя Синопского Нахимова, и Кирьякова, и разных лиц с отчётами и за приказаниями [161]. По отправлении последних мы принимаемся за чай, и тем кончается день, буде не нарушит спокойствие наше ракета. Вот третий день, что я оставил дом Истомина и перебрался к Волохову, на горе возле телеграфа, чтобы быть в центре действий и наблюдений. Тут поместился и весь штаб мой, а он не мал, как я уже сказал (15 человек). Итак, до следующего письма, добрый друг мой. Последние твои строчки были от 25–го. Ты окрестила Лизу? Бог да благословит её будущее. Перекрести её за меня. Когда-то я увижу вас всех? Господь милосерден. Прощай, будь здорова, не допускай расстраивать себя мрачными думами о предстоящем. Не забывай, что у тебя на руках длинная вереница детей. Твой весь. Благословляю вас всех. Алёше напиши за меня несколько слов.
