Николай Непомнящий - СССР. Зловещие тайны великой эпохи
— Метрах в сорока от сосны, — рассказывает Алексей Фомич, — преследователи нашли и беглецов, всех до одного, правда, последние, несмотря на наличие двух автоматов, не представляли для преследователей никакой опасности, потому что все от первого до последнего человека оказались мертвы… Бывшие заключенные лежали в различных позах, словно перед смертью зэки переживали чудовищную боль, от которой бились в судорогах и крутились на земле юлой. На лицах мертвецов застыло одинаковое выражение — переживая невыносимую боль, они параллельно еще и задыхались! В дисках автоматов, захваченных зэками, не оказалось ни одного патрона…
Однако самое потрясающее и непонятное заключалось в том, что на трупах врач, входивший в группу преследования, не обнаружил ни одной раны, явившейся смертельной и, разумеется, могущей повлечь летальный исход.
Не совсем обычно повел себя и охотник-промысловик: недолго понаблюдав эту сцену, он, как и неделю назад, когда солдаты осматривали труп Писаря, не на шутку забеспокоился и попросил военных побыстрее делать свои дела и уходить с поляны. С мнением охотника посчитались, и, быстро изготовив волокуши, на которые погрузили трупы, отряд поспешил покинуть поляну… Об этом рассказал мой земляк, входивший в отряд преследователей.
Прошло несколько дней, и беспорядки в лагере не только закончились, но и даже последствия бунта с поджогом бараков были ликвидированы руками зэков под присмотром солдат. Конвоиры с удивлением констатировали: зэки, и особенно уголовники, стали значительно покладистее.
Действительно, теперь некому было подстрекать заключенных к неповиновению: дядя Ваня умер, и урки присмирели, а «фронтовики» не стремились к новому обострению ситуации, и лагерная жизнь вошла в привычное русло и потекла согласно заведенному расписанию: подъем, развод, работа, отбой, но…
Прецеденты, произошедшие с Писарем и окружением дяди Вани, чрезвычайно заинтересовали меня, и я решил попытаться выяснить истинную причину смерти зэков, как мне тогда казалось, отметая едва ли не инфернальную историю смерти беглецов, преподносимую охрой, для чего пришлось разыскать охотника-эвенка, проживающего в поселке при лагере.
Когда я постучался в дверь домика охотника и рассказал о причине визита, старый эвенк долго отнекивался, ссылаясь на неосведомленность, потом заявил, что ничего не знает. Словом, на «сухую» говорить не пожелал, решил я, и пришлось тащиться в поселковый магазинчик и покупать пару бутылок водки.
Василий обрадовался угощению, но снова рассказывал только о премудростях охотничьего искусства и ни словом не обмолвился о странных происшествиях, аргументируя свое молчание о произошедшем в лесу тем, что не может этого сделать по долгу службы! Сказанное охотником меня еще больше насторожило и взволновало, наконец, на второй бутылке и после моего очередного вопроса «что же случилось с заключенными?», он разговорился и рассказал совершенно необыкновенную по исключительности историю…
«Много ли увидит человек, выросший в городе и впервые отправившийся в тайгу? — начал с вопроса свой рассказ охотник, но, заметив мое недоумение, пояснил: — Все, что видит любой другой человек, испорченный цивилизацией, — деревья, траву, камни. — Немного помолчав, вероятно собираясь с мыслями, продолжил: — У нас, охотников, в тайге работают не только зрение и слух, обостряется обоняние, конечно, не так, как у собак, но мы распознаем множество запахов и замечаем многие важные мелочи, невидимые и упускаемые человеком обыкновенным — следы и крохотные, но чрезвычайно значительные приметы, по которым и судим о многом. Например, с какой целью и куда пошел какой-либо зверь, что здесь делал и как далеко ушел от данного места…
В предыдущий раз, когда из лагеря бежали Писарь и Митька, и теперь тайга поразила меня. Почему? Определил по настороженному молчанию птиц, которые словно покинули свои гнезда, спасаясь от страшной и неведомой людям опасности, по смазанному следу буквально пырскнувшего с места лежки моквы (медведя). Потянув носом воздух, вспомнил аналогичный запах, похожий на запах теплого железа, который наполнял воздух, когда мы искали Писаря, теперь же он буквально переполнял весенний лес, и я почувствовал: вокруг разлита… смерть!
Несколько найденных мною тушек от не успевших спастись и погибших таежных птах подтвердили догадку: ОНА здесь, в лесу…»
Сбитый с толку рассказом охотника, я не поверил ни одному слову из его уст, и одной из причин, послуживших разгулу его безудержной, воспитанной на богатом северном эпосе фантазии, посчитал «пшеничное вино»!
Однако Василий, заметив мое скептическое отношение к рассказанному, предупредил меня: конечно, верить или нет — это мое законное право, и пояснил: утверждают старые и неграмотные люди, будто живет на Севере птица, «поющая ночью о смерти», и те из птиц, зверей, людей, кто ее увидел, кто, к своему великому несчастью, услышал пение птицы, умерли, но… Немногие, кому по странному стечению обстоятельств довелось увидеть птицу и остаться живыми, рассказали, что крылья у той похожи на крылья летучей мыши и подобны северной ночи! Прилетает птица всегда ночью и улетает перед рассветом — она живет в ночном мраке и не переносит солнечного света, а в местах, где поселяется, тайга становится мертвой, поэтому она не может жить на одном месте, а если бы и жила, наверняка умерла с голоду, поэтому вынуждена перелетать с места на место, а птицы, звери и люди, почуяв «запах теплой смерти», в великом страхе покидают насиженные места, порой в панике бросая нажитое и спасаясь от неминуемой смерти, от которой есть лишь одно спасение — бегство!
Птица, если верить эвенкийским легендам, прилетает только туда и тогда, где должно произойти большое несчастье, прилетает накануне и начинает петь. Песни птицы никогда и никто не слышал, потому что поет она беззвучно, но столь страшно, что все живое, не успевшее убежать, спастись от ее страшной песни, умирает, причем на телах умерших людей, тушках птиц и зверюшек никто и никогда не находил ни одного ранения…
Еще слышал старый охотник от одного определенного на поселение ненца, что иной раз в тундре, после длинной полярной ночи, люди встречали целые стойбища мертвецов — людей, собак, оленей, — это птица, «поющая ночью о смерти», пропела над ними свою страшную песню…
Вместо заключения
…Прошло более полувека с того времени, а свежи в памяти воспоминания о событиях тех грозных лет, правда, до последнего времени я ни на грош не верил в рассказ старого охотника, считал — не «птица, поющая смерть», пропела над людьми свою страшную песню, а звери, истребляющие людей, причем не по складу характера, а получавшие за свои преступления деньги от государства. И относил рассказанное к мифу, придуманному охрой, для сокрытия своих преступлений.
