Юрий Нефедов - Поздняя повесть о ранней юности
Контакты с хозяином начались с того, что он стал интересоваться, не вернутся ли немцы. Мы посмеялись, но его это не устроило: он дождался, когда к нам зашел капитан Кудрявцев, и спросил у него. Когда тот твердо ответил, что нет, не вернутся, хозяин еще не один раз переспросил, а потом сказал, что надо картошку из ямы в лесу перевезти в погреб. Там он прятал ее от немцев.
Бедность в доме даже нас, не в роскоши выросших, приводила в удивление. Теплый бушлат был сплошь в латках, а то, что было на ногах, с трудом можно было назвать обувью. Так же были одеты его два подростка-сына и жена. В хозяйстве были корова и лошадь. Свинью и птицу «герман злапав», как он объяснил. Мебель: в каждой комнате по большому столу, две скамьи вдоль него и большая, метра три, лавка. За печью — уголок хозяйки с кухонной утварью.
Чтобы как-то компенсировать неудобства, которые мы ему причиняли, взводный командир приглашал всю хозяйскую семью на ужин. Те, кто ходил с термосом на кухню, получал задание попросить поваров дать больше. Мы выкладывали еду, а это, как правило, была гречневая, перловая или пшенная каша с приличной дозой свиной американской тушенки, в кастрюлю, разогревали и садились за стол все двадцать два человека. Чай из кухни мы не носили, нам давали пачку заварки и сахар. Первое удивление у хозяина вызвал чай, который он никогда не пил, а только видел, как его пил староста. Но больше этого он удивился, когда все вышли покурить и прикуривали каждый своей спичкой. От него мы узнали, что до войны коробка спичек стоила шесть злотых, и он покупал одну пачку в год, поддерживая постоянно огонь в лампаде. Много это или мало шесть злотых, мы не знали. Когда говорили ему, что спички у нас стоят пять копеек, он не верил. А когда дали ему десять коробочек, он радовался, как ребенок.
Кушала его семья два раза в день, утром и вечером. Что они завтракали, мы не видели, а ужинали мелкую картошку, сваренную в кожуре, запивая ее кислым молоком.
Когда мы хорошо раззнакомились и у нас уже установились доверительные отношения, он стал нас опрашивать всех по очереди о том, что будет с Польшей. Будет ли она суверенной страной или станет одной из республик Советского Союза. Очевидно, этот вопрос беспокоил его больше всего и, несмотря на нищенское существование, ему хотелось жить в Польше.
Почти все поляки, которых нам пришлось видеть, в том числе освобожденные из плена бывшие военнослужащие, из концлагерей, работавшие рабами в сельском хозяйстве и промышленности, задавали в той или иной форме один и тот же вопрос. Если хоть немного знать историю Польского государства, вековые страдания его народа, то вполне можно понять и обостренное до боли чувство характерного польского патриотизма.
В один из дней пришлось немало удивиться и нам. Выпал первый снег. В воскресенье хозяин вытащил из сарая красивые разъездные сани с расписанными цветами и лакированным кузовом, запряг в них светлого, почти белого, прекрасно ухоженного красавца-жеребчика и собрался с супругой в гости к родне. Вышел он из дома готовый к отъезду: в роскошной шубе, большой шапке-малахае из дорогого песцового меха и красивых сапогах. Супруга под стать ему: в расшитой цветами шубе, большой красивой шапке. Они совсем не были похожи на бедных и немощных. Завернувшись в огромный овчинный, размером в две солдатских плащ-палатки, полог, они гордо тронулись в путь. А мы с открытыми от удивления ртами смотрели им вслед, понемногу постигая польский склад ума.
Еще один случай запомнился на всю жизнь. Мы были на марше, длинном и изнурительном, и уже подходили к месту 12-часового привала, но деревня оказалась дотла сожженной. Пошли к следующей — тоже пепелище. В третьей или четвертой остановились и разместились по домам. Но не успел я прилечь, как Зайцев назначил меня на пост у дома, где я должен был простоять два часа.
Когда, разбудив своего сменщика, я вошел в помещение, все спали вповалку на полу на подстеленной соломе. За низеньким столом у керосиновой лампы сидела хозяйка — старенькая седая полька. Я стал разуваться, чтобы перемотать портянки и, увидев свои ноги, испугался: они были растерты до крови, местами кровавые пузыри лопнули и портянки приклеились к ранам. Я отдирал их, кривясь от боли, а старушка сидела и, глядя на меня, плакала, что-то причитая на своем языке: не то молитву, не то слова сочувствия. Вдруг она быстро встала, достала из печи казан с горячей водой, вылила в тазик, опустила туда пучок каких-то трав и прикрыла куском одеяла. Потом заставила меня опустить ноги в таз и держать полчаса. С трудом перетерпев боль, я все же сделал, как велела хозяйка, достал новые фланелевые портянки, обмотал ноги, натянул сапоги до середины голенища и лег спать. Когда после обеда подали команду на движение, я пошел дальше на совершенно здоровых ногах. Всю жизнь я вспоминаю эту старушку-польку с чувством глубокой сердечной благодарности.
Недавно, находясь в Польше в кругу своих коллег-поляков, во время застолья по их просьбе я рассказал этот случай, как наиболее запомнившийся из периода войны, многие, а там были и молодые, украдкой вытирали слезы.
Еще одну интересную сцену я наблюдал во дворе госпиталя в Торне. День был теплый, солнечный и мы, два или три ходячих, вышли из помещения на воздух. В углу двора, где было несколько деревянных навесов, что-то делала группа девочек-школьниц. Присмотревшись, мы увидели, что они стирают окровавленные бинты. Очень сноровисто: одни носили горячую воду, другие стирали, а третьи сушили их утюгами, скатывали в рулончики и укладывали в большие плетеные корзины. Из госпиталя выходили медсестры в белых халатах и уносили корзины. Когда забрали последние, одна из девочек, очевидно, старшая, сказала медсестре, что придут они завтра в двенадцать. Они уже направились к выходу со двора, когда им навстречу вышел высокий мужчина в длинной черной сутане. Он что-то говорил им, складывая ладони у груди, а затем они все вместе куда-то дружно зашагали. Стоявший рядом с нами пожилой поляк объяснил, что это их учитель позвал девочек в костел помолиться за быстрейшее выздоровление раненых русских солдат.
Когда война окончилась, контактов с поляками стало меньше. Они жили своей гражданской жизнью, а мы их видели только на улице. По манере одеваться и поведению в общественных местах они очень напоминали наших людей и порой, глядя на них, мы забывали, что находимся за границей. Если бы не звучавшая польская речь.
Однажды мы колонной в пять «студебеккеров» ехали из Тарнобжега в Опельн и перед небольшим городком Величко, почти предместьем Кракова, одна из машин поломалась: сгорела катушка зажигания. Командир послал нас в Краков, снабдив канистрой бензина, за которую мы должны были выменять эту самую катушку. Вдвоем, одев поверх формы джинсовые американские брюки и блузы, спрятав пилотки в карманы и сунув за пояса пистолеты, мы на попутных машинах добрались до центра города. Этот маскарад был предпринят, чтобы избежать попадания в Краковскую комендатуру, известную своим злодейством на всю Северную группу войск.
