Кристоф Рехаге - Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой
– Ты уже танцевал? – спрашивает она.
Я рассказываю ей, что это предстоит мне только завтра. До четырех тысяч мне не хватает еще четырех километров.
– О, – только и говорит она. Мы беседуем не очень долго.
На следующий день я прохожу свои четыре километра, ставлю кабутце на обочину и жду. Мимо меня проезжают грузовики, фургоны и несколько легковушек. Я сижу так некоторое время, но так как день не сулит мне партнера, я танцую один. Я прыгаю, кручусь, машу руками и ногами, пальцами показываю на машины, которые проезжают мимо меня и сигналят.
Я радуюсь, когда заканчиваю. Этот танец не был танцем радости. Я просто следовал своим правилам: танцевать после каждой тысячи километров.
Потом я дальше тяну свою кабутце по земле уйгуров. Я иду по пустыням и по поросшим зеленью оазисам. В обед я сплю в тени сухих деревьев, по вечерам я в одиночестве устанавливаю палатку. Я вижу на много километров вперед. В темноте стоит такая тишина, что я хорошо слышу звуки, которые сам издаю во время ужина.
Я вижу звезды на небе, а в луче фонарика толстая муха цеппелином парит по просторам палатки. По этой стороне Хами все не так, как было раньше, я чувствую себя в незнакомой стране. В деревнях мне попадаются китайцы, принимающие меня за уйгура, и уйгуры, с которыми я не могу говорить, потому что они не понимают китайский, а я не понимаю уйгурский.
Один из них появляется не вовремя. Стоит вторая половина дня, я тащу кабутце вверх по длинному склону и схожу с ума от бешенства, потому что она снова сломалась. Ее колеса восьмерят и скрипят, она едва двигается с места, в этот раз полетели подшипники. Во мне закипает гнев. Я реву от злобы до тех пор, пока у меня не начинает раскалываться голова, и Гоби не покрывается рябью в моих глазах.
Около меня останавливается грузовой мотоцикл. Водитель одет в спортивные штаны и армейскую куртку, его волосы коротко подстрижены, и весь его вид напоминает футбольного хулигана. Ухмыляясь, он кричит мне что-то по-уйгурски.
Я иду дальше.
Его мотоцикл дымит и тарахтит около меня, он кричит. Я поворачиваюсь к нему и пытаюсь скорчить особенно противную рожу, чтобы он наконец отстал, но он беспечно ухмыляется и продолжает говорить что-то, забрасывая меня непонятными словами на своем языке.
Я злюсь. На кабутце, на него, на все сразу.
Он проезжает мимо меня на несколько дюжин шагов вперед, оставляет мотоцикл и идет пешком мне навстречу. В руке он держит блокнот и карандаш. Он машет мне ими. Секунду я размышляю, не удовлетворить ли его просьбу, написав в блокноте какую-нибудь гадость. Например: «Хватит действовать мне на нервы, ты, старый болван». Но вместо этого я останавливаюсь, выпрямляюсь, смотрю на него уничтожающим взглядом и издаю звук. Получается урчание или рычание.
Он замолкает, с выражением изумления на лице делает шаг назад и опускает руку с блокнотом. Победа!
Я иду дальше, кабутце восьмерит, по телу разливается адреналин.
Через полчаса я сижу на обочине, мои руки испачканы машинным маслом. Содержимое кабутце разложено на земле, я должен был ее разобрать, чтобы попробовать починить. Один из подшипников развалился, я вожусь с инструментами, стараясь при этом быть по возможности незаметным, потому что я нахожусь в деревне и не хочу, чтобы меня окружали зеваки. Через полминуты рядом со мной появляются двое мужчин и комментируют мои действия на китайском. Я слышу знакомый звук: тарахтение грузового мотоцикла. Я поднимаю глаза и опять вижу перед собой уйгура с блокнотом и карандашом в руке.
– Это немец, – сообщают ему двое зевак, – он чинит свою ручную тележку.
Уйгур отвечает на ломаном китайском:
– Я знаю. Мы уже успели с ним побеседовать.
Я опускаю руки и смотрю ему в лицо. Он улыбается. Во взгляде нет ни следа иронии. Я вытираю пот со лба.
– Тебе нужна помощь? – спрашивает он.
Я говорю:
– Нет, спасибо, – и улыбаюсь ему в ответ, – достанешь свой блокнот еще раз? Я в прошлый раз забыл написать посвящение для тебя.
Мне вдруг пришло в голову, что я могу туда написать.
Моцарт
Сначала я не понимаю, что случилось. Я иду мимо холмов, мимо маленьких деревушек, через сгущающиеся сумерки. В домах зажигаются огни, дорогу перебегает женщина с платком на голове и протягивает мне пакетик изюма. Кабутце катится почти ровно, и я еще не очень устал.
Но что-то изменилось.
Может быть, цвет неба тому виной? Или свет, струящийся из окошка? Или запах, который я сначала едва улавливаю? Он усиливается. Я иду и оглядываюсь, и пока я думаю, откуда он долетает, он наполняет меня изнутри. Он напоминает мне то время, когда я был еще маленьким, таким маленьким, что после долгой поездки на машине меня несли в дом на руках с закрытыми глазами, вверх по скрипучей лестнице, мимо шепчущих родственников. Мне не нужно было ничего видеть, чтобы узнать бабушкин дом. В нем стоял запах, который ни с чем нельзя было спутать. Это был запах дерева, ткани и книг.
Когда я лежал в постели и осторожно приоткрывал веки, со стены на меня смотрела картина, на ней была нарисована коза, которую я одновременно боялся и любил.
Сейчас здесь пахнет так же, как тогда, много лет назад. Я иду по деревне, чувствуя, как у меня тяжелеет на сердце, мои шаги замедляются, и я думаю о маме и о картине с козой. Это был Шагал, и картина называлась «Я и деревня».
За очередным отрезком пустыни расположена угольная шахта Сандаолин. На пути к ней стоит железнодорожный переезд. Я слышу долгий свисток и вижу паровоз, везущий за собой много контейнеров. Улица становится черной. На горизонте возвышаются темные фабричные трубы, они напоминают мне области угледобычи в горах Шаньси, где люди носят защитные маски, а реки похожи на зубную пасту.
Я иду по черной улице. Воздух пахнет угольной пылью. А потом перед моим взором предстает она, позолоченная лучами вечернего солнца.
Шахта. Она не похожа ни на тоннель, ни на яму. Она не прячется в горах, как ее сестры в Шаньси. Она открыта. Я смотрю на дымящееся черное ущелье, тянущееся до горизонта. В него ведут дороги и рельсы, я вижу, как по нему ездят тяжело нагруженные грузовики, напоминающие личинок в глубокой ране.
Сандаолин не просто шахта, это маленький город с несколькими десятками тысяч жителей. Я захожу в гостиницу, которая имеет милое и неожиданное название «Гостиница». Здесь очень чисто и дешево, имеется скоростной Интернет, а весь персонал ведет себя крайне дружелюбно. Я говорю, что это лучшая гостиница за все мое путешествие, и администратор смеется: они не ориентированы на прибыль.
Гостиница принадлежит хозяину шахты. Туристы редко здесь останавливаются, в основном клиенты и чиновники.
